Возвращался он в расположение полка перед вечером. По дороге обогнал лейтенанта Ершова, старшину Добудько, сержанта Ануфриева и солдата Громоздкина, для чего-то задержавшихся на полпути.

— Ну что, пошли вместе, товарищи! — предложил Лелюх.

— Нам, товарищ полковник, с Громоздкиным потолковать кое о чем треба, — ответил за всех старшина. — Так що спасибо за приглашение!

— Ну что ж, потолкуйте, коль треба, — сказал Лелюх, с удовольствием глядя на бронзовые их лица. — До побачення! — смеясь, крикнул он, зная, с какой радостью услышит Добудько милое его сердцу украинское словцо. В ответ Ершов, Добудько, Ануфриев и Громоздкин тоже заулыбались, и в зрительной памяти Лелюха еще долго не угасала ослепляющая, искрящаяся белизна их крепких зубов.

«Нет, нет… все, решительно все идет хорошо, очень хорошо! — думал командир полка, желая как можно дольше сохранить в памяти эти смеющиеся на морозе лица солдат. — Хорошо, конечно, хорошо!.. Но для чего я думаю об этом? Значит, есть что-то еще и нехорошее? Ах да, Лена… Как она там, все еще сердится?.. Ну да это сущий пустяк. Пройдет!»

Однако «сущий пустяк» с этой минуты не давал ему покоя всю дорогу. И хотя до намеченного совещания оставалось более часа, Лелюх не поехал домой, а направился прямо в штаб полка, совершенно забыв о том, что целый день ничего не ел.

Начальник штаба сообщил ему, что трижды звонила Елена Дмитриевна и просила, чтобы Лелюх обязательно пришел домой обедать. Начальник штаба сделал особое ударение на слове «обязательно» и улыбнулся. Улыбнулся и полковник, сказав:

— Спасибо. Сейчас иду!

Во дворе он вновь увидел Ершова, Добудько, Ануфриева и Громоздкина, возвратившихся со стрельбища.

— Обедали? — спросил он у них, ответив на приветствие.

— Нет еще, товарищ полковник. Но вы не беспокойтесь. На Ануфриева и Громоздкина я расход заказал! — отрапортовал Добудько, глядя на командира полка веселыми, хмельными от мороза и хорошего настроения глазами.

— Ну добро, — сказал Лелюх, и опять его воображением овладели эти задорные лица солдат, и он почувствовал, как все его существо наполняется чем-то бодрым и здоровым, будто он только что выкупался. «Уж не военная ли косточка сказывается во мне?»

Лелюх много слышал о людях с «военной косточкой», но считал это выдумкой тех, кто хотел бы выделиться из общей массы людей невоенных. Однако сейчас он готов был поверить в реальность этой самой «косточки», впервые подумав о том, до чего ж сам он весь, ну весь, до последней кровинки, человек военный.

В тот день, когда семья Лелюха ликовала по случаю радостного известия, командир дивизии все еще сидел в своем служебном кабинете и медленно перелистывал личное дело полковника Пустынина, прибывшего на смену Лелюху. Тут же, в кабинете, находился и сам Пустынин, вызванный генералом после того, как ушел Лелюх, и теперь ожидавший, когда генерал ознакомится с его документами и продолжит беседу. На новом, отличного московского пошива кителе полковника в четком порядке выстроились три ромбика, говорящие о том, что их владелец окончил университет и две военные академии. Два заботливо начищенных, нарядных ромбика свидетельствовали по крайней мере о десятилетней службе Пустынина, уже далеко не молодого, но еще бодро выглядевшего, едва-едва начинавшего полнеть человека. А во всех трех знаках, может быть, воплотился подвиг целой жизни.

Родился Федор Илларионович Пустынин в 1908 году в крохотном сельце, затерянном в обширных степях Заволжья. «Родился в бедной крестьянской семье», — сообщал он в автобиографии, что находилась и сейчас в его личном деле. И далее убористым, но четким почерком добавлял: «Отец мой, Илларион Пустынин, первым на селе вошел в колхоз».

Проживший долгую и горемычную, безлошадную жизнь, Илларион Игнатьевич Пустынин решил во что бы то ни стало вывести в люди своего единственного, появившегося после шести дочерей и потому особенно любимого сына Федяшку. До революции, однако, ему не удалось определить Федора даже в трехклассную церковно-приходскую школу: мальчишку не во что было одеть и обуть. На всю семью были одни валенки, до того латаные и перелатанные, что требовалось богатое воображение и немалая доля оптимизма, чтобы называть валенками странное сооружение из лоскутков спрессованной шерсти и сыромятной кожи. Была еще овчинная шуба, находившаяся больше на плечах отца, а не матери, для которой сшили эту шубу в какие-то незапамятные, счастливые времена. Шуба, так же как и валенки, составляла чуть ли не главный предмет семейной гордости Пустыниных. Она была как бы существо одушевленное, живое, чуть ли не мыслящее. К ней все привыкли, привыкли так, что уже не могли представить своего бытия без этой шубы. В долгие зимние ночи, когда во дворе хозяйничала стужа и легко проникала внутрь пустынинской хижины, под шубой укрывались все детишки. Во сне они стаскивали ее друг с друга, потому что, как бы ни были велики размеры шубы, они все же были недостаточны, чтобы надежно упрятать всю эту беспокойную компанию вместе с кошкой, которая также искала убежища под шубой, где-нибудь в ногах у Маняшки или Дуняшки.

Количество детей было уже давно в явном и вопиющем противоречии с достатками семьи, что давало веские основания мужичкам упрекать Пустынина:

— И куда ты только их плодишь, Илларион? Ведь не прокормить тебе такую ораву. Остановился бы, что ли?

На это Илларион вполне серьезно отвечал:

— А что я могу поделать? Ночи длинные, гасу[13] нет…

Мужички безнадежно махали на него рукой.

Между тем Илларион Игнатьевич сообщал им если и правду, то далеко не всю: глубоко в сердце своем он прятал заветную мысль о сыне, который был бы для него верным помощником и кормильцем в старости. Но, как на грех, рождались одни дочери, и это было настоящим бедствием для Иллариона: по тогдашним законам наделы распределялись только между человеческими существами мужского пола. На девчат же не давалось ни единого вершка, в полном соответствии с пословицей: «Курица не птица, баба не человек». После всего сказанного уже нетрудно представить, как велика была радость Иллариона, когда бабка Спиридониха, известная на деревне повитуха, предварительно изгнав из хаты все многочисленное население Пустыниных, за исключением Илларионовой супруги, у которой начались девятые по счету родовые схватки (двух дочерей Пустынины похоронили), появилась наконец на крыльце и, торжественно-грозная, объявила:

— Бог дал тебе сына, Илларион! Поди к ней, зовет…

Илларион вбежал в избу и, пьяный от счастья, надолго утопил в своей бородище потное, усталое, умиротворенное лицо жены со следами только что пережитого гордого страдания. А где-то рядом, у нее под мышкой, лежало что-то крохотное и крикливое, странно похожее на красного паучка, шевелившего одновременно всеми своими конечностями.

Так появился на свет божий Федор Илларионович Пустынин.

Вернувшись с войны еще летом семнадцатого года, Илларион Игнатьевич круто взялся за дело и за пять-шесть лет поправил свое хозяйство. После этого он полностью освободил сына от всяких домашних и полевых работ.

— Федяшка должен учиться, — строго внушал Пустынин-старший дочерям, возложив на них почти все хозяйственные заботы. Поэтому дочери время от времени роптали, заявляя, что их брат бездельничает и даже в страдное время целый день пропадает на речке. Однако Илларион Игнатьевич был непреклонен и нередко охлаждал гнев Федяшкиных сестер чересседельником, который всегда был у него под рукой.

Наблюдая за экзекуцией со стороны, Пустынин-младший весело хохотал.

— Что, съели? — ехидно спрашивал он.

Учился, однако, Федор прилежно и более чем успешно закончил в своем селе школу крестьянской молодежи. Отец поднатужился, купил ему справную одежонку и определил на рабфак. Федя и его окончил. Года три или четыре он проработал учителем в родном селе. Его отец к тому времени занимал пост председателя сельского Совета и был достаточно известным человеком не только в районе, но даже и в области. Так что для Иллариона Игнатьевича не составило особых трудов отвезти сына в большой город на Волге, где Федор сдал экзамены на исторический факультет государственного университета. В университете он был первым студентом, получал стипендию, и это было неплохим добавлением к сумме, ежемесячно высылаемой отцом. Тратил он деньги большей частью на книги и лишь изредка на билеты в кино или театр.