Университет Федор окончил, когда ему было уже за тридцать. К этим годам в его сердце успела ворваться не одна любовная буря, но ни одна из них и не задерживалась там надолго. И только Любаша… Лишь ей, без каких бы то ни было усилий с ее стороны, на зависть подругам, удалось свить крепкое гнездышко в сердце Федора. И они уже планировали даже, что поженятся тотчас же, как только будет подписан приказ о зачислении Пустынина в аспирантуру университета.
Приказ был подписан, но Федор Илларионович уже рассудил, что жениться ему пока что рановато: необходимо сначала завершить образование. Поэтому не следует торопиться в загс. Он так и сказал ей:
— Подождем немного, Любаша.
— Но я… я не могу без тебя, Федя, — сказала она.
Тогда он предложил:
— Хорошо. Если ты веришь мне, Любаша, переходи в мою комнату. Но я не хочу сейчас связывать себя официальным свидетельством о браке.
Она сказала:
— Хорошо. — И еще добавила, что верит ему и что будет любить только его одного.
В тот же день она уложила свое немудреное студенческое богатство в фанерный баульчик и, не обращая внимания на удивленные взгляды подруг, счастливая, унесла его в комнату Пустынина.
Так они прожили до окончания Федором аспирантуры. В конце 1939 года, во время войны с белофиннами, его вызвали в райвоенкомат и объявили, что он направляется на офицерские курсы. Отечественная война застала его в должности адъютанта начальника училища. А в июне 1942 года прочли приказ: Федору Илларионовичу присваивалось очередное воинское звание с назначением на должность старшего адъютанта батальона во вновь сформированный стрелковый полк, который готовился к отправке на фронт. Через месяц погрузились в эшелон. До отправления оставалось еще пять минут, и Любаша, крепко сжимая его локоть, быстро-быстро сказала ему:
— Федя, милый… Я буду… буду матерью.
Она смотрела на него испуганными, виноватыми и умоляющими глазами. Он поскорее прижал ее к своей груди и стал говорить горячо, торопливо:
— Чего ж ты испугалась? Глупенькая! Отчего же тебе не стать матерью? Ведь я же… я же твой!
Любаша улыбнулась одними губами, а глаза у нее были по-прежнему испуганные и умоляющие. Такими они и остались в его памяти на всю жизнь. И еще запомнились ее узенькие плечи, когда она осталась одна на пыльном, замусоренном перроне.
В сталинградской степи, на разъезде Жутово, полк выгрузили и прямо с ходу бросили в бой: трехсоттысячная армия генерала Паулюса стремительно катилась к Волге. В те знойные июльские дни из Ставки нашего Верховного Главнокомандования пришел приказ, которому суждено было навсегда сохраниться в памяти фронтовиков. Запыленные, усталые и злые, окаменев, слушали они страшные слова приказа, и как же им не хотелось слышать то, что советский народ упрекает свою армию, не желая больше терпеть бесконечные отступления. «Что же это такое? Как же это?» — спрашивали они друг друга и надолго умолкали. Да, спасение было в одном: ни шагу назад, стоять насмерть!
С лихорадочно блестевшими глазами обходил свой батальон Пустынин. «Стоять насмерть!» — шептал он пересохшими губами, прислушиваясь к тревожному и гулкому стуку сердца. С той поры этими словами заканчивались все его речи перед солдатами и офицерами. Никто не смог бы сосчитать, сколько раз произнес он эту знаменитую фразу за те двенадцать дней, что провел на фронте.
А потом случилось вот что.
Комбат вызвал на КП всех командиров рот, чтобы поставить перед ними новую боевую задачу. Было это уже где-то на ближних подступах к Сталинграду. Федор Илларионович в конце совещания по обыкновению выступил с речью, которую заключил все теми же словами: «Стоять насмерть!»
Ему заметили:
— А фельдмаршал Кутузов произнес эти слова только один раз… Один раз за всю свою полководческую деятельность: на Бородинском поле…
Пустынин встревожился:
— Я вас не совсем понимаю, товарищ Лелюх. Может быть, вы скажете яснее?
— И так все ясно. Нельзя же…
Лелюх замолчал. Ему хотелось сказать, что нельзя так транжирить хорошие, сильные слова. Но, встретившись с тревожным взглядом Пустынина, он уже не мог сказать всего этого.
Потемневший, словно бы вдруг обуглившийся, стоял тот против лейтенанта.
— Гражданин Лелюх, — начал Пустынин ледяным, зазвеневшим на высокой ноте и показавшимся даже ему самому чужим голосом. — Слова «стоять насмерть!» я взял из приказа Верховного Главнокомандующего…
— Я это знаю, — сказал Лелюх. — Я не о том…
— Надеюсь, вы не забыли, кем подписан этот приказ? — перебил его Пустынин хрипло — во рту у него вдруг пересохло.
— Не забыл, — подтвердил лейтенант. — Ну так что же? Я ведь совсем о другом. И не понимаю, чем вы встревожены?
— И вы еще спрашиваете об этом?
…В ту же ночь Лелюх был арестован, а через два дня осужден военным трибуналом дивизии. Десять лет тюрьмы ему заменили штрафным батальоном.
После этого Пустынин решил пересмотреть наградные листы, составленные незадолго до этого события на красноармейцев первой роты, отличившихся в последних боях. У Федора Илларионовича не было оснований сомневаться в подвигах бойцов роты. Однако дать дальнейший ход документам он не решился: дивизия отступала, оставляя врагу один населенный пункт за другим, — до наград ли сейчас? За отданные неприятелю города и села, рассудил он, полагаются награды иного свойства. Пустынин легко убедил командира и комиссара батальона в правильности своего решения, и дело о наградах было отложено.
Но как быть с Савоськиным?
Боец этот совершил подвиг, о котором сам же Пустынин написал в армейской газете и о котором теперь знали далеко за пределами дивизии. При выходе из окружения в районе степного совхоза Зеты на первую роту двинулись два немецких танка. Один из них был подбит артиллеристами, а второй уже настигал группу солдат, отходившую вместе со своим командиром. И вот тогда-то, отделившись от товарищей — Пустынин хорошо видел это с наблюдательного пункта, — Савоськин выбежал навстречу танку и бросил под него две противотанковые гранаты. Сильнейшим взрывом танк был уничтожен. Но от этого же взрыва погиб и сам боец. Командир и политрук первой роты ходатайствовали о присвоении красноармейцу Савоськину посмертно звания Героя Советского Союза. И тут бы, разумеется, Пустынин не колебался — он очень гордился, что именно в его батальоне совершен этот, как он писал в газете, «бессмертный подвиг», если бы командиром, которого спас ценою своей жизни боец, не был только что осужденный лейтенант Лелюх. Впрочем, поразмыслив хорошенько, Пустынин пришел к выводу, что ничего тут особенно затруднительного нет: в конце концов Савоськин мог и не знать, что спасает провокатора. Рассудив так, Федор Илларионович все же уговорил командира и комиссара батальона понизить награду до ордена Красной Звезды и уже ни на минуту не сомневался в справедливости и даже мудрости этого решения. И может быть, именно поэтому Пустынину, принесшему наградные в штаб, таким неожиданным и странным показался вопрос, с которым к нему обратился новый командир полка:
— Скажите, пожалуйста, Пустынин, что еще должен был совершить красноармеец Савоськин?.. Такое, чтобы мы имели моральное право хлопотать о присвоении ему звания Героя Советского Союза?
Пустынин некоторое время молчал, стараясь угадать истинную подоплеку этого вопроса.
— Я что-то… простите, товарищ майор, но я что-то не понимаю вас, — наконец сказал он, и сказал чистую правду, потому что действительно не понимал, что скрывается за словами командира полка.
— Очень жаль, — сказал майор и тут же, на глазах Пустынина, зачеркнул слова «Красная Звезда» и поверх них написал крупными буквами: «Ходатайствую о присвоении посмертно звания Героя Советского Союза красноармейцу Савоськину Ивану Спиридоновичу». И, уже не поднимая глаз на Пустынина, коротко распорядился:
— Вы можете идти.
Федор Илларионович был достаточно опытен и умен, и он понял, что произвел на командира полка не совсем благоприятное впечатление, если не сказать большего.
