Как и всякий фронтовой солдат, Иван Обухов был вооружен винтовкой. Однако первое, что он сделал, получив винтовку, — это густо смазал ее, завернул в мешковину и упрятал подальше в кузов грузовика, куда-то за печатную машину. Упрятал и позабыл о ней. Так и лежала трехлинейная образца 1891 года, крепко запеленатая в рогожину, не сделав ни единого выстрела за всю войну. Рядовой Обухов сражался с врагом иным оружием.

Он, так же как и Еремин, был сущим кладом для дивизионки. Посланный на фронт рабочими крупной типографии одного из больших городов Урала, он все время помнил их наказ: «Не подкачай там, Ваня. Не осрами, не опозорь рабочего Урала. Слышь!» Более добросовестного и исполнительного солдата, чем Обухов, трудно было себе представить. Но, как говорят, и на старушку бывает прорушка. С кем греха не бывает!

Случился грех и с нашим печатником — и это за каких-нибудь два-три дня до окончания войны. Дивизия к тому времени добралась к самому центру Европы, ее пушки стучали где-то на подступах к Праге. В воздухе, по-весеннему звонком, тугом и прозрачном, явственно пахло победой. По дорогам и в наспех покинутых немецких блиндажах валялись журналы с фотографиями Гитлера в черной траурной рамке. Чехи не дожидались, когда немцы оставят их селения, прямо на глазах захватчиков наряжались в свои национальные костюмы, вывешивали трехцветные флаги Чехословацкой Республики. Наши солдаты пьянели и от запаха сирени, которой местные жители устилали им путь, и от ощущения приближающегося конца страдного их пути, и от сияющих девичьих глаз, и от весеннего солнышка.

Между тем беда стояла уже у порога, стучалась в дверь. И подкрадывалась она к нам оттуда, откуда никто ее не ожидал и не мог ожидать…

В последние месяцы, когда по всем фронтам советские войска неудержимо рвались к рубежам, где их ждала победа, наша старенькая «американка» трудилась особенно много, стучала и шлепала денно и нощно. Дивизионная газета выходила через день, но мы не могли оставить солдат без последних известий в дни ее невыхода, поэтому вместо газеты выпускали листовки со сводками Совинформбюро, которые в те победные времена были высоко чтимы в войсках. Такие сводки Обухов печатал обычно в глухую полночь, когда все наше хозяйство погружалось в сон. Отпечатав, он разрезал их, складывал в стопки, увязывал и отправлял с Ереминым на полевую почту. Сам же уходил на заслуженный отдых.

Поутру наш новый редактор Григорий Залкиндер, прибывший на место уехавшего на учебу Шуренкова, сделав необходимые распоряжения Дубицкому, начинал свой традиционный обход дивизионного начальства. В отличие от прежнего редактора Залкиндер не боялся ни командира дивизии, ни начподива и к тому же был неплохим психологом. Он знал, что к его приходу они уже успеют прочесть листовку и от хороших вестей с фронта обрести отличное расположение духа, то есть вполне созреть для того, чтобы рассмотреть в положительном смысле любую просьбу. А у дивизионки всегда есть какая-нибудь нуждишка: поистрепалось обмундирование на солдатах, требуется транспорт для поездки в политотдел армии за бумагой, для полуторки — запасные скаты, — мало ли еще чего! И вообще разве не приятно чувствовать на себе веселое отражение хорошего настроения других людей, которым не кто-нибудь, а ты, твоя газета приносит ежедневно добрые вести!

Но однажды Залкиндер вернулся из традиционного обхода грознее бури и чернее самой черной тучи.

— Где Ванька?! — закричал он еще издали, испугав нас до смерти каким-то странным, неестественным голосом. — Где этот разбойник, растак его так! Убью прохвоста!!

Огромный, круглый, как гора, страшный в крайнем гневе своем, редактор вбежал в избу, ища пистолет. Дубицкий, Кузес, наборщики кинулись на Залкиндера, повисли на его плечах.

— Товарищ майор! Что с вами? Товарищ майор!..

Редактор разбросал всех в разные стороны и выкатился на улицу, рокоча:

— Где Иван?!! У-у-у-бью!!

Обухов исчез. Он, по-видимому, раньше всех сообразил, в чем дело.

А случилось вот что. Ночью, перед тем как начать печатание листовки, Иван не удержался и, изменив своим правилам, выпил кружку вина. Последствием было то, что отпечатанные листовки он разрезал неверно, располыхнув их с угла на угол, прямо по тексту. В таком виде они и ушли в войска, а заодно — и к командиру дивизии с начальником политотдела. О том, как высокие начальники реагировали на этот факт, догадаться нетрудно. Точно так же вовсе не обязательно обладать большой фантазией, чтобы представить себе, как был встречен наш редактор, отправившийся с утра в свой обычный обход…

Итак, Обухов пропал. Вот уже два дня о нем ни слуху ни духу. Газету с грехом пополам печатали Макогон и Лавра. Положение с каждым часом становилось тревожнее. Приближалась та роковая минута, когда об исчезновении печатника нужно будет докладывать по команде, а это ничего хорошего нам не сулило.

— Дело дрянь, друзья, — сказал Залкиндер, и по его голосу мы поняли, что редактор сильно страдает. — Беды не миновать, — добавил он скорее с сожалением, чем с гневом.

А Иван был рядом, во дворе, укрывшись в бункере за огромными бочками, чутко прислушиваясь к тому, что делается наверху. И только ночью он выходил оттуда на короткое свидание с Ереминым, который и передавал ему очередной бюллетень о настроении редактора. На третье утро Иван услышал какие-то крики, и ему показалось, что в село ворвались немцы. Забыв про все на свете, он выскочил из бункера и, ослепленный майским солнцем, долго не мог понять, что же творится вокруг. Прислушавшись, он вздрогнул от радостной догадки. Кузес, Дубицкий, Макогон и Михайлов, высоко подняв над головой трофейные парабеллумы, стреляли в воздух и ошалело орали:

— Иван, победа! Победа!!!

Из груди Обухова исторгнулся нечеловеческий стон. Он вспомнил о чем-то и кинулся в машину. Там, где-то за «американкой», отыскал забытую им винтовку, извлек ее из мешковины, мгновенно протер подолом гимнастерки, достал из вещмешка обойму и зарядил. Соскочить на землю у него не хватило терпения.

— Ого-го-го-о-о-о! — закричал он во всю мочь и прямо с кузова полуторки произвел первый свой выстрел в первый день мира и, красный, обросший темной щетиной, счастливый и дорогой всем до слез, ринулся к стоявшему в сторонке и через силу хмурившемуся Залкиндеру просить прощения.

Залкиндер, смущенно сопя, все же сказал:

— Немцев благодари. Вовремя капитулировали. А то бы…

«Ну а что же было потом? Где сейчас герои повести? Что с ними? Живы ли?» — эти вопросы могут, естественно, возникнуть у всякого, кому попадутся на глаза настоящие заметки. Поэтому автор считает необходимым кое-что добавить к рассказанному выше, дать несколько дополнительных сведений — правда, не обо всех, а о некоторых своих героях. К счастью, многие из них и по сей день пребывают в добром здравии.

Могут полюбопытствовать: откуда у меня эти сведения?

Все объясняется очень просто.

Я прописан в Москве и по этой причине могу по очереди встретить всех своих друзей и знакомых — нужны лишь время и терпение: где б они ни были, где б ни жили, хоть на краю света, а Москву не минуют.

Начну с гвардии полковника Григория Ивановича Денисова. Он по-прежнему служит в армии, занимает высокий пост в политическом управлении одного военного округа. Я готов поклясться, что местным военным журналистам влетает от него ничуть не меньше нашего и что они его любят так же, как любили мы. Григорий Иванович уже несколько раз наведывался в столицу по делам службы, и конечно же мы с ним встречались. Скажу по секрету, что в свое время Денисов послужил мне прототипом для создания образа полковника Демина в романе «Солдаты», — так что у нас были веские основания для встреч. Полковник все так же аккуратен, подтянут, подобран, моложав, все с тем же насмешливым прищуром глаз. В первые минуты встречи спросил: «Ну, а где сейчас Юра Кузес?»

Я отвечаю, что Юрий Юрьевич Кузес тоже в Москве, в пятистах шагах от моего дома, сообщаю адрес: Москва, Шубинский переулок, дом № 4, квартира… Номера квартиры не могу припомнить, но это меня нисколько не смущает, потому что я тут же, на глазах у Денисова, поднимаю телефонную трубку и кричу в нее: