— Ах вон вы о чем! — протянул, притворно удивившись, Шелушенков.

— Да, именно об этом.

Лицо и вся фигура Шелушенкова изобразили крайнюю озабоченность и обиду. Он понял, что разговор предстоит серьезный, и решил защищаться по всем правилам искусства.

— Товарищ подполковник, — сказал он, нахмурившись, — я лично предпочитаю оперировать фактами и только из них, из фактов, выводить свои заключения. Этому я учусь у моей партии, принявшей меня в свои ряды на фронте, в самый драматический момент Сталинградского сражения. И я…

— Ну и какими же фактами вы оперировали в данном случае? — спокойно перебил его Климов.

— Я изложил их в своем заявлении следователю.

На лбу у Климова появилась глубокая складка.

— Это все?

— А вы считаете, что этого мало?

— Маловато, чтобы подумать о солдате так, как подумали о нем вы, Алексей Дмитриевич.

— Что ж, есть факты и поважнее. — Шелушенков расстегнул верхние пуговицы кителя и извлек из внутреннего кармана свой черный блокнотик. — Вы, товарищ подполковник, вероятно, помните первые учебные стрельбы, проведенные третьей ротой? Помните, по пути в расположение части я покинул вашу машину и пошел вместе с солдатами. Командир роты, ставя тактическую задачу, объявил об атомном взрыве. Все бросились искать укрытия, а Громоздкин упал на ровном месте… Я заметил ему: «А что бы о нас сказали, товарищ Громоздкин, если бы это был действительно атомный взрыв?» Вы знаете, что он ответил?.. — Шелушенков снова заглянул в блокнотик. — «О покойниках плохо не говорят, товарищ майор!» Ничего себе, да? В присутствии майора солдат издевается над приказами командиров! Надеюсь, теперь вы согласитесь, товарищ подполковник, что мои подозрения имели под собой почву, и притом основательную, хотя, повторяю, я на них не настаиваю… Кстати, возмутительное поведение солдата видел лейтенант Ершов… Он даже не сделал Громоздкину замечания.

Шелушенков замолчал и стал вытирать платком пот со своего широкого с залысинами лба.

— Нет, — сказал Климов, — не могу согласиться с вами, Алексей Дмитриевич.

— Не понимаю…

— Минуточку. По форме ответ Громоздкина был грубым, непозволительным. Но по существу в ответе солдата было нечто такое, о чем нам следовало бы хорошенько подумать. Вы, вероятно, не забыли, о чем говорил генерал Чеботарев на последнем партактиве. Он говорил, между прочим: если мы убеждаем солдата, что любая, даже самая паршивая кочка, любой пенек, любая канавка могут спасти его от взрывной волны атомной бомбы, то мы тем самым преступно — слышите, преступно! — обманываем и его, и самих себя. Это шапкозакидательство. О серьезном, страшном оружии надо говорить всерьез, Алексей Дмитриевич, мы с вами не дети. Мы люди военные и знаем, что это за шутка. И если рядовой солдат Громоздкин — а он, судя по всему, неглупый малый — видел, что, кроме как за карликовой березкой, укрыться было негде — а там действительно ничего другого не было, — то он и не укрывался, понимая, очевидно, что это формализм чистейшей воды.

— Не понимаю, товарищ подполковник… Вы опять берете под защиту нарушителя дисциплины, — проговорил Шелушенков с наигранной вежливостью.

— Нисколько. Я только пытаюсь объяснить, чем могла быть вызвана грубость солдата. Вы согласитесь со мною, когда я скажу, что формализм пагубен в любом деле. В военном он во сто крат пагубнее, Алексей Дмитриевич! Вот о чем мы никогда не должны забывать.

— Согласен. — Шелушенков заерзал на своем стуле. — Но уверяю вас, Громоздкин ни о чем таком не думал и думать не мог!

— Нет, мог! Вполне вероятно, что он изложил бы свои мысли как-то иначе, это вопрос другой. Но вы жестоко ошибаетесь, полагая, что солдаты не думают о таких вещах. Думают, и нередко не хуже нас с вами. А потом не надо забывать, что Громоздкин совершил подвиг. Настоящий подвиг — там, на реке! — Климов нахмурился, внимательно, словно увидел его впервые, посмотрел на Шелушенкова и внезапно попросил: — Покажите-ка мне ваш блокнот. Любопытный он у вас.

— Обыкновенная записная книжка, — сказал майор, как-то вяло, нехотя передавая блокнотик замполиту. — Вообще-то я не обязан показывать свои записи. Но мы с вами коммунисты и сможем правильно разобраться в вещах…

— Разумеется. — Климов перелистывал страницы. — М-да… — вздохнул он и опять посмотрел на Шелушенкова, на этот раз подозрительно веселыми глазами. — Прибедняетесь, скромничаете, Алексей Дмитриевич! Книжица-то ваша не совсем обыкновенная. Оригинальная она у вас штука… Может быть, в свое время ее поместят в музей. Какая, однако, подлость!..

Шелушенков вскочил со стула.

— Я просил бы вас, товарищ подполковник…

Климов тоже встал и почти вплотную приблизился к Шелушенкову. По сухощавому лицу его пробежала судорога. На щеках выступили багровые пятна.

— Скажите… майор, с какой целью завели вы на людей полка этот свой поминальник?.. С какой?!

Шелушенков молчал. Ему еще ни разу не доводилось видеть Климова, обычно мягкого и спокойного, таким злым. И он испугался.

— Я жду, — напомнил Климов, глядя на него в упор.

Шелушенков превозмог себя и кое-как выдержал взгляд замполита.

Переводя дыхание, он сказал:

— Прежде чем ответить на этот вопрос, я попросил бы вас, товарищ подполковник, успокоиться и изменить тон в разговоре со своим подчиненным.

Климов шагнул к своему креслу, сел, плотно прикрыл глаза ладонями и стал терпеливо ждать, когда Шелушенков сам заговорит снова.

Тот высморкался, потер согнутым указательным пальцем вспотевший лоб и продолжал:

— Меня удивляет сама постановка вопроса. Пропагандист полка обязан знать, о чем думают и о чем говорят люди, за воспитание которых он отвечает. И блокнот — неплохой помощник в его руках. Не мне вам говорить об этом.

Климов молчал, не отнимая ладоней от лица.

— Я вас понимаю, товарищ подполковник. В моем блокноте содержится запись, которая, естественно, не могла вам понравиться, поскольку она касается некоторых ваших… странных высказываний.

— Нет, ошибаетесь! — Климов опустил ладони и выпрямился. — Мне-то поделом! Два года работаю с человеком и до сих пор не мог разобраться, кто сидит у меня под боком. Какой же я, к черту, замполит! Пропагандист полка планирует выпуск боевых листков, которых никто не может прочесть, а я утверждаю его план. Он планирует беседы, которые нельзя провести, а я их утверждаю. Он готовит наглядную агитацию для ночных — наглядную для ночных! — учений, а замполит утверждает… Так что обо мне вы могли бы написать что-нибудь и похлестче и оказались бы правы! Но именно этого вы и не написали, и я понимаю почему: вы чиновник. Слушайте, что же получится, если вы дадите ход всем этим записям? Сколько времени отнимете у людей, нужного им для полезной работы! А сколько нервов, сколько испорченной крови!

— Ага, вот что вас пугает! — воскликнул зло просиявший Шелушенков. — Понятно! Я так и думал. С чего бы это командование полка так много возится с одним солдатом — неужели у Лелюха и Климова мало других забот? А все объясняется очень просто: боятся вынести сор из избы. Еще бы! Что скажет генерал Чеботарев, когда узнает о новом ЧП в полку, в передовом полку Лелюха?.. Лучше это дело потихоньку замять. Ловко придумано! Только ничего у вас, дорогие товарищи, не выйдет! Партия не допустит расправы над честным коммунистом, осмелившимся говорить правду открыто, какой бы горькой она ни была!

«Ну и демагог!» — опять с удивлением подумал Климов, глядя на круглого, лысеющего и, в сущности, малозаметного в полку человека. Замполит, однако, молчал.

Его молчание Шелушенков принял за растерянность и, еще более воодушевляясь, продолжал:

— Я рад, товарищ подполковник, что вы вспомнили о самокритике. Давно пора!

Климов вдруг почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо и что дышать стало трудно.

— Ну вот что… майор. Я вас долго слушал. А теперь уходите прочь!.. Слышите? Сейчас же уходите! Уходите!!

Шелушенков, багровый от ярости, с видом тяжко оскорбленной добродетели вышел из кабинета.