Да раз-зудалая ты моя-я. Э-эх, да голо-овушка-а…
Где-то слыхал и запомнил только эти слова песни, но больше не знал, да и не надо было. Бич в руках и полосы зеленья мелькают мимо и колокольчики звенят. Ну, возможно ли все это сразу выпить, слишком все льется через край.
Остановил лошадей. Прикрутил к сидению вожжи, бросил в кузовок бич, слез с телеги. Пошел к мордам лошадей, погладил, поласкал и услышал щебетание жаворонков. Сколько раз слыхал да все не так, а теперь услышал так по-новому, так до сердца пронзительно, и так тепло, по-родственному пахло изо ртов коней пережеванной травою — не возможно было утерпеть — заплакал. Сел на козлы, тронул и продолжал плакать радостным, счастливым, но неудержимым плачем пробуждающейся юности. И вплетались в плачь его серебряными нитями звон колокольчиков и щебетанье поднебесных пташек и ржание бегавших по черным бороздам соседней свежей пахоты короткохвостых и кучерявых жеребят.
Эх, разу-у-далая-а-я ты моя Да голой — головушка-а!..
Вытер слезы и вдруг охватило его строгое, упругое желание быть мужиком, крепким, терпеливым и выносливым, чтобы нюни не распускать. Крепко уперся дырявыми сапогами в передок и, натянув вожжи, хлестнул бичом по лошадям.
— Задре-ма-али! — строго крикнул на них и лошади наддали ходу.
Жалко ему стало их, хороших и послушных, но пересилил радость и еще крепче стегнул.
И перешли они на мах, а Микулка все крепче упирался в передок и уже знал, что, как только захочет, — сразу и остановит.
Разудалым, строгим ямщиком он подкатил к почтовой станции, к полосатому веселому столбу у крылечка.
Уложил почтарь кожаные сумы с почтой, с малой умкою через плечо сел сам, сказал:
— Айда!
Прозвенел по улице Микулка и, оглянувшись на усатого и зрелого почтаря, покатил по тракту к хорошо знакомой Дедушкиной пасеке.
Удивился, что остановились сами лошади, будто узнали его мысли. Захотелось ему повидаться с дедом. Вышел почтарь, закурил и отошел в строну. Не отходя от лошадей, позвал Микулка звонким голосом в овраг:
— Дедушка-а!
И показался у дверей избушки дедушка, поглядел из-под руки на косогор и что-то прокричал. Потом, кряхтя, поднялся по тропинке в гору и проворчал с одышкой:
— Чего тебе? Случилось штоль чего?
— Здорово, деданька! — ласково и виновато вымолвил Микулка, — Видишь, лошадей оставить боюся, а то бы сам спустился…
— А чего надо-то?
— Да так.
— Как это так? — строго передразнил дед и поздоровался с вышедшим из-за кустов почтарем, — А я думал, што случилось.
— Да нет, — пролепетал Микулка. — Мы осненесь у тебе были с тятенькой, дак я…
— Мало ли кто у меня был? — все еще не понимая мальчугана, проворчал дед. — А я иди к тебе. Безмозглый!
Явно не узнал он маленького ямщика и не понял, что Микулке больше не с кем было поделиться своей радостью о том, что вот он почти ямщик, чем-то родной и близкий дедушке и его старой пасеке.
Микулка не умел даже повиниться. Но простившись, сел на козлы и уехал, оставив старика с нахмуренным лицом. Припомнил старик что-то такое, но не ясно. Если бы он столько пережил за эти восемь месяцев, да похворал бы, как Микулка, да испытал бы величайшую из радостей весны — пахоту и бороньбу и управление лошадьми в полях, он бы вспомнил важную из важных пору своей юности и встречу у себя на пасеке и здесь, на дороге, полутемным предосенним вечером.
А не вспомнилось и не надо.
Омрачила голову Микулки новая задача: разузнать, разведать:
— Где это такое Подосинное село?
— Чего ты говоришь? — спросил почтарь.
Микулка даже испугался. Он не заметил, что спросил вслух сам себя или кого-то о селе Подосинном. Он обернулся и увидел, что почтарь хороший, ухмыляется и, наверное, знает о таком селе.
— Подосинное село ты, дяденька, не знаешь?
— Подосинники! — поправил почтарь, — А тебе кого там?
Микулка испугался еще больше. Почтарь не только знал про Подосинники, но может быть знал даже и всех тех, кто нужен был Микулке.
— А это далеко отсюда, дяденька? — спросил он, сдерживая лошадей.
— Гони, гони, — приказал почтарь. — А то они у тебя плетутся, как коровы.
Лошади и правда шли не быстро, они были порядком вытянуты пашней. Микулка подстегнул их и не оборачивался к почтарю. Почтарь смягчился.
— А тебе, говорю, кого там надо? — спросил опять почтарь и даже разъяснил, — Вот из Борков поеду до Курьи, а из Курьи сегодня же ночью поверну в Подосинники.
Закружилась у Микулки голова. Спросить или не спросить? Как насмелиться, узнать о самом главном и о самом, может быть, печальном?
Но соблазн узнать и рассказать все завтра же отцу был так велик и пьян, что Микулка не умел о чем-то еще рассуждать. И он спросил с волнением и испугом:
— А купца ты тамошнего знаешь?
— Купцов там не один, тебе какого?
— А пьяницу? — поспешно подсказал Микулка.
— Пьяницу! — улыбнулся почтарь. — Был такой да зимой спился до смерти.
— А баба у него была? — опять спросил Микулка у почтаря, и даже рот открыл и сморщил брови.
— Была, а что? Тебе какую? Первую или последнюю?
Микулка отвернулся и, стегнув по лошадям, как бы желая убежать от почтаря, который вот сейчас мог сказать одинаково убийственный ответ: будет он «да» или «нет».
Но почтарь видимо сам догадался и спросил Микулку, пристально глядя в его затылок:
— Да не сестра ли она тебе будет? Больно похож ты на нее. Авдотья Петровна?
— Нет, наша — Петровановна! — и заморгавши, пристально взглянул на почтаря, как бы умоляя о пощаде.
— Вот оно какое дело! — протянул почтарь и снова ухмыльнулся. — Что ж, передать поклон что ли? Как тебя звать-то?
Микулка не знает, что ответить и начал сильно бить по лошадям. Довольно было с него на этот раз. Но почтарь не понял и не пощадил.
— А што так: сестра у те богачка, а ты в работниках болтаешься?
Он помолчал, подумал и прибавил:
— Недавно я ей бабушку привез. Едва уговорил: сердитая старуха. Знаешь бабушку-то?
Но Микулка слышал и не слышал. Все снова стало, как во сне. А на сердце камень лег, притиснул, ущемил и не дает сказать ни слова. Смотрел вперед и бил коней.
— Что же ты надулся? В ссоре что ли с ней? Отец-то где у вас? Жив, нет?
Противен стал почтарь Микулке: все узнал, даже про бабушку и про отца. Значит и про сестру и про купца, и про то стыдное и непоправимое, чем тогда при встрече возле пасеки пахнуло от сестры и от раздавленной, липкой коробки с конфетами.
Многого не понимал Микулка, но сердцем чуял сложное и стыдное, и упорно все время молчал, пока не привез почтаря на станцию.
А возвращаясь, стал решать: рассказать ли обо всем отцу или Илье, или никому не сказывать, а просто ночью убежать пешком? Дорогу теперь он в Подосинники найдет, и там все выведает, поглядит украдкой: правда ли, что это она там, Дуня, и какая она днем, при свете? Или повернуть сейчас же лошадей и скакать, скакать весь день и ночь? И тут же соображал:
— А ежели хватятся? Найдут, да еще засудят.
Он вспомнил, что Илью родная мать за лошадь чуть не засадила. А эти все чужие, и отца засудят, и Илью, и Дуню, если у нее найдут его.
Поглядел на лошадей: они едва плелись. Бока их подвело, ребра видны. Жаль их стало, и так замучены — куда еще скакать на них? Надо не забыть покормить и напоить их возле Дедушкиной пасеки, а до нее еще далеко.
Солнышко клонилось к вечеру. Было тихо, благостно в полях.
Прилег на сено в кузовок Микулка — сразу все забыл. Болталась, подрагивала голова с закрытыми глазами, с полуоткрытыми, потрескавшимися от ветра, пыли и солнечной жары губами.
Лошади дошли до Дедушкиной пасеки, остановились и покорно ждали до заката.
Смотрел, смотрел на них старик из пасеки, вышел на дорогу узнать: не убился ли мальчонок? Что так: лошади одни в запряжке? Поглядел — парнишка спит. Распряг дед лошадей, поставил к сену и, когда лошади стали вытеребливать из-под Микулки сено и дышать в его лицо горячим, сладким запахом пережеванного сена, Микулка проснулся. Сел, надел шапку — удивился: где он? Дедушка стоял поодаль, укоризненно глядел и строго говорил:
