— Брехня, поди!.. — усумнился молодой калека.

— А ты, милай, полегше! — осадил его преклонный нищий старец. — Здесь ведь Божий храм. А не кабак тебе!

Молодой замолчал, а нищий с грязною повязкой на ушах спросил у нищего рассказчика, маячившего что-то новым старичкам-пришельцам:

— Где, говоришь, поминки-то?..

— Какие поминки, глухмень?

— Обед-то, где сегодня?..

— Ну, вот, договорились! — проворчал калека.

Но глухой уже от себя сказал храмостроителям:

— Ничего, не сумлевайтесь: всех позовут… Сказано всех нуждающих и обремененных…

— Да кто тебе сказал-то? — даже осердился молодой калека.

Но глухой лукаво ухмыльнулся.

— Да из храма возгласили!..

Но из церкви доносилось пение все более торжественное: оканчивалась литургия.

— Скоро выйдут! — сказал кто-то напряженным шепотом.

И взволновались все у входа.

Женщина с ребенком, вытянувши шею, подалась на верхнюю ступень, но ее столкнули.

Старушка в черненьком салопе посоветовала ей:

— А ты бы на пути им стала! Стань, не бойся — они всех жалеют. Всем несут утеху…

— А нищие тут чего все столпились? — крикнул кто-то, хорошо одетый. — Они тут каждый день стоят, а мы за сотню верст приехали. А ну-ка! Пропустите!.. А то мы не увидим!

Но заволновались все еще азартнее, подались вперед, сдались назад, посыпались с высоких каменных ступеней старые и малые… А народ двинулся из церкви, и зазвенели снова все колокола радостным, малиново-далеким, чистым, напевно призывающим звоном.

Стояли странники храмостроители и дивовались на народное волнение, на радостно идущие взгляды… И вот увидели и расступились все люди на паперти, и показался с костыльком лысоголовый дедушка-пустынник. Казался он сердитым, а из-под густых серых бровей его сияли голубые и веселые глаза.

— Чего вы ссоритесь?.. Ну-ка, дайте-ка дорогу! — потихоньку ударял он своим костыльком по спинам и по головам столпившихся и преграждавших шествие.

И увидели храмостроители меж расступившегося пестрого народа — следом за пустынником шли трое: двое старых рядом, и впереди малютка. Прямой, в белой длинной холстяной рубашке, старец шел слева. Он радостно кому-то улыбался и смотрел перед собою куда-то далеко большими, крупными глазами. А справа, рядом и рука с рукой шла тоненькая и седая, но совсем как будто юная, с грустно-радостной улыбкой женщина. Видно было сразу, что прекрасные глаза ее смотрят на землю, но земли не видят, а видят что-то там, за синей гранью неба. И вел её за собой, постукивая крючковатым костыльком, маленький поводырь с кучерявыми, льняными волосами.

На плече поводыря лежала тоненькая, точно детская рука женщины, босой и тонкой, одетой в длинное, прямое, холстяное платье. И будто по руке этой к лицу ее от мальчика бежала радость, свет и счастье, неведомое никому из зрячих. Так радостна была ее улыбка, прикрытая какой-то давней жалостью и грустью.

Была у мальчика-поводыря холщевая сумка через плечо и многие из народа, даже нищие, клали в нее мелкие монеты и кусочки хлеба, а в руки мальчику — особо — сладости из меда, пряники.

И бос был мальчуган, без шапки, в скрюченных из домотканого холста штанишках, и грустно улыбался всем дающим и, поглядывая на седую женщину, движением тоненькой худой руки своей подавал ей знаки о ступенях. И в этом молчаливом разговоре его с женщиной была какая-то великая, таинственная сила радости, всех покорявшая и всех притягивавшая к слепым-убогим.

И каждый из народа тянулся, чтобы прикоснуться к их рукам или хоть к платью, и слышался вокруг счастливый шепот:

— Да они же видят!..

— И глаза, какие светлые!..

— А мальченочек-то, будто ангелочек!.. Милый мой!.. Будто, говорят, из рода не простого он… Подкидыш князя одного убитаго…

— А прямые-то, как свечи!.. Молодые вовсе, а седые!..

— Не даром, сказывают, из огня Господь извел живыми — невредимыми…

А слепые шли и протягивали: он левую, а она правую руки к людям, будто раздавали им неистощимые сокровища, и ласково и тихо говорили:

— Ну, с праздничком, хорошие!.. С праздничком, родные!.. — говорил старик всем сразу.

— Мир вам, люди добрые! — вторила ему нежною, певучею струною молодая старица. — Мир вам, люди русские!..

И вдруг послышались рыдания среди нищей братии. Упали на колени старички-храмостроители и шептали оба в голос:

— Светится, светится!.. Новый Иерусалим!..

А толпа все гуще окружала, мешала проходить слепым, кричала, требовала и ждала. И поднял над толпою костылек свой безволосый старик:

— Ну, что вам надобно?.. Чего кричите?

— Батюшка!.. — кричали им из толпы. — Пусть они побудут с нами!.. Пускай тут возле храма побеседуют… Все желают слово их услышать!..

— О чем слово? — строго спрашивал пустынник, но из-под бровей опять упала на толпу искра веселой радости, — А умеете ли слово Божье слушать?

И, не видя, увидал слепой старец строителей и улыбнулся явственно, остановился и спросил у них:

— Ну, што, храмостроители? Нашли вы, што искали?

— Нашли, батюшка!.. Нашли, слава тебе Господи, — в голос отвечали все нищие хором.

— Ну, тогда присядем и послушаем, как и што нашли вы и, как и што уразумели…

И вышли старички-строители из нищей братии и взмолились:

— Дозвольте нам, святые люди, не рассказывать!.. Не найдем мы слов таких, ни времени, чтоб все наши грехи поведать!.. И не осилим мы нашей радости!..

И не докончили рассказа, захлебнулись радостной слезой. Но достали из-за пазухи, от сердца, маленький огарок свечки и подали его малютке в руки… Повернулся мальчик к слепым старцам, передал им свечку, и склонились две седые головы к кудрям малютки, взяли свечку, распрямились, повернули лики свои к храму, и начали святое песнопение, соборное, Создателю земли и звезд и солнышка хваленье…

А потом присел на ступени паперти слепой старец, и стала позади его светлая старица, и послышались со всех сторон радостные просьбы — клики:

— Про мучеников расскажи нам, батюшка!.. Про мучеников неизвестных!..

— Нет, про разбойника разумнаго!..

— Да, батюшка, былину про богатыря-разбойника-разумнаго!..

Опустил седые брови старец, грустно улыбнулся, и задумался.

Все уселись и затихли. Опустили головы. Затих трезвон церковный.

— Ну, ладно — хорошо! Былину, так былину, — согласился старец, и опять замолк.

Села на ступени и в даль далекую неведомую стала смотреть большими невидящими глазами прекрасная старица. Со скучающею грустною улыбкою опустил свою голову к ней на колени белокурый маленький поводырь. И с тихой радостью стала она перебирать его шелковые кудри. А он, мальчик, с удивлением, с любопытством стал рассматривать недорисованного ангела с трубой над папертью.

И начал тихо и размерено светлый старец сказывать.

А сказывал он старую и вечно новую былину-сказку… И так утешно и охотливо рассказывал, как ни один из суетных сказателей сказать не смеет, да и не сумеет.

Так ли сладко сказывал пресветлый старец сказку, что все заслушались и в сладкой дреме не заметили: куда сокрылись все? И двое слепых, и третий маленький, и один зрячий четвертый, лысый дедушка-пустынник… Все исчезли, будто не были. И ни какой келейки не отыскали, и тропочка к месту, где она стояла, заросла кустарником кудрявым…

Но остался, возвышался храм могучий, белый, чудно завершенный.

А возле ступеней его, как во все века на свете — повсегда толпа толпою нищих, рабов Божьих.

… Так-то, братики, родимые!

Так-то вот, друзья любезные и недруги болезные…