Еще не пришел Терентий, еще не принес оружия, но женщина почуяла, что он придет и принесет, и, что видит она не во сне разбойников, а наяву, и украдкой от самой себя немножко рада, что они есть еще, разбойники-богатыри — бесстрашные, жестокие, неумолимые, перед которыми так жутко трепетать и для которых, может быть, придется жизнь отдать и честь, и все, все самое прекрасное… Даже то таинственно-прекрасное, что в ней живет, как сказка, как мечта, как сон!..

Пришел Пятков с оружием и сам вооруженный. Безмолвно подал Сакулину два револьвера. Выбежала следом замолкшая Наталья, знавшая или не знавшая о черных замыслах и договорах сына с разбойником. Мотоватою походкой выскочил из-за угла мастеровой. Тихими напуганными зайцами подкрались два замученных солдата. С полуоткрытым ртом вышел на крыльцо обезображенный отец Петр, а потом, переодетая крестьянской нищенкой, робко выглянула из открытого окошка Клава Клепина.

Ничего не понимая, мастеровой развел руками и сказал:

— Вот те и на! Без конца, без начала да опять с начала? Супроть кого?

— Помашкируемся немного! — негромко объявил Сакулин и вспомнил о худенькой поденщице. — А вы, значит, будете нашей пленницей. Игрушки пустяковые, — добавил он и страшно усмехнулся, — Жизнь стоит пятак, а ставка гривенник… Игра без проигрыша. Вот так на каторге мы забавлялись.

Он помолчал, потер руки, пошевелил бровями, подумал. Потом решил и, положив револьверы в карманы, поманил священника.

— Вот што, батя! Твой машкарад напомнил мне одну забаву. Лет десять тому назад я эдак позабавился да угодил на каторгу. Ну, а теперича мы все произошли и каторга унистожена. Так ты ничего не бойся… Батя! Ты поведешь нас с этой барынькой в монастырь венчаться… Понял?

Священник поднял плечи. Потом покачал головою.

— Этими делами не играют!

— А ты поиграешь! — коротко сказал Сакулин, усмехаясь.

Лицо женщины-поденщицы заострилось, посинело, губки задрожали, и, окаменевшая на лице ненависть, смешалась с покорным ужасом. Задавленным, поперхнувшимся голосом она произнесла:

— Я умру… А вам живой не дамся!

— Ничего, мы и с мертвой с тобой позабавимся! — небрежно уронил Сакулин и чуть надавил на пружину своего испытанного голоса: — Эй, вы! Все сейчас же нарядитесь по-свадьбешному. Кто как может. Хозяйка — наряди невесту в белое! Ну, живо! Подберите вожжи!

Мастеровой быстро обошел вокруг пустых колод и подкрался к Терентию.

— А што же ты ничего нам не сказал? — испуганно спросил он. — Он кто же? Неужели князь великий, Михаил?

Все замолчали и глядели на Терентия, а Терентий глядел на Сакулина, который взял под руку худенькую женщину и повел ее в дом.

— Можешь объявить! — негромко уронил он, оглянувшись с крыльца пожиравшему его Терентию.

Злобно и заучено отчетливо прозвучали слова вытянувшегося Терентия Пяткова:

— Атаман постанческой христьянской армии — Лихой!

И все, как по команде, молча и покорно пошли переодеваться для свадебной прогулки в монастырь. И даже никто не смел спросить, зачем это делается и возможно ли пробраться в осажденный монастырь?

Рассказ второй

Плещут соленые волны-выстрелы океанские на неизмеримый берег. Зажмурясь, сыплет солнце с неба дымно-огненные стрелы на невспаханные поля. Дуют ветры-бури от востока-сивера и от запада-юга в одночасье, не поймешь, куда и откуда дуют.

Завывают огненные вихри по путям и бездорожьям сизо-маревых лесостепей.

Вскипяченными ключами хлещет кровушка, густая, черно-алая из распростертого во хмелю на неоглядных весях русских русского народушка.

Ох, оброс гнилою грязью, в струпьях обовшивел, захворал от голода и горя, обезумел от безбожья стоплеменный и тысячелетний богатырь-пахарь Микулушка.

Ах, какие там понятия — разговоры про цвета и разноцветья-разномыслия, чужими, да чужими и досужими, проезжими людьми придуманных?!.

Все застряло, все остановилось по лесам и дорогам, по степям и по ущельям, на паромах и переправах, на причалах-пристанях, на плотах и баржах, на дровнях и на телегах… Все остановилось и двинулось в черную яму — на погибель.

Все попряталось, все повылезало, головой под выстрел прет не прошено. Раскорячилось уродство — красота! А красоте в глаза нахаркали — веселье!

Уходи с дороги! Убегаешь? Убью!..

Вылезай из норы! Поднял голову? Убью!

Убить, убиты, выбиты… Убью! — Это гимн свободы!

Ушло, исчезло слово однозвучное: любить, люблю!

Любить — значит: убитым быть?

Люблю — значит: предам!

Прислушайтесь к созвучьям этим, как будто одинаковым:

«Убью-у тебя! Люблю-у — тебя!»

Всех обуяла страшная, немая глухота!

Но не любовь, не подвиги во имя выдуманных правд дешевых толкали на убийство, а только немощный и жалкий, рабий страх…

Это страх все разорил, остановил и сдвинул в пропасть. Это он вооружил несметные полчища братьев, натравленных друг на друга. Это он воздвигнул на горячие, сооруженные из хвороста, высоты страшных властелинов. Это он прославил имена вождей, чья слава смрада трупного удушливей.

Воистину, да славятся безвестные, погибшие бесстрашно! Да обессмертится их дух в грядущих воплощениях!

У распутья четырех дорог в лесу, на кресте двух трактов наскоро сколочен временный шалаш — с названием чужеземным: «дивизионный комендант».

У шалаша военная застава, а ниже, за стеною леса на поляне, расположены две части дивизии — походный полк в пятьсот штыков и конный эскадрон в полсотни сабель.

Был солнечный воскресный день — у белых праздник. Из расположения частей был слышен шум, неясный говор, звон котелков и чайников — люди собрались в походной кухне за обедом. Накануне и всю ночь была жаркая битва надвое: с красными и повстанцами. Красных далеко прогнали, а повстанцев — почти всех переловили и повесили по дороге от монастыря до княжьего имения, чтобы не повадно было. Рано утром все было покончено, и командиры предавались кратковременному отдыху. Некоторые еще спали, некоторые веселились, отличившиеся — упивались лаврами победы. Почти все они росли в чинах еженедельно, строили мечты о юном генеральстве и славном отдыхе с лебедушками белыми. Но, конечно, прежде всего, нужно дочиста смести с русской земли — неслыханную смуту, воле-своеволье.

Однако не спал и не дремал сам Бебутов. Две недели пробивался он со своей частью к дому, — а дома, в дивном, некогда великолепном белом замке, — ждет его пустота и ужас, потому что все разворовано громилами и уже давно пропала без вести его княгиня. Пожилой, испытанный князь-воин был умен довольно, чтобы знать трусливый род рабов, когда рабы в толпе. Он знал, что все военные удачи опьяняют и усыпляют бдительность, но никогда не дремлет трусость и не ошибается предательство. Он знал, что главное искусство полководца — не давать солдатам случая и права быть толпой, хоть на минуту. И потому-то, не смотря на торжество победы, кое-где передовые разъезды и посты пощелкивали пулеметами, а кое-где изредка побухивали пушки. А у штабов и у связи, и особенно у полевой разведки, — весь досуг ушел на борьбу с утечкою солдат, на ловлю дезертиров и на крайне неприятную и грязную работу: короткий суд над кишмя кишащими в лесу «шпионами».

Кто бы ни попался, какие бы бумаги ни показывал, куда бы ни шел, как бы ни был одет — здесь все были переодетые разведчики врага или, идущие на сборный пункт, неистребимые повстанцы или отчаянные «комиссары» и повстанческие атаманы.

Возле шалаша, у штаба, на скрещении дорог, таких шпионов уже было больше дюжины. Среди них был рослый, бравый, хоть бородатый, Евстигней Клепин, муж Клавы.

Евстигней был ловок и хитер, хотя и простоват, но тут уж прикинулся вовсе бестолковым и безграмотным мужиком, и не то пермячьим, не то малыжско-вятским говорком надоедал усатому и уже немолодому кавалеру взводному.

— Ну, отпусти, слышь! Ну, ей Богу же, кабан убег! Кабы не убег он, будь он проклят, разве бы я сунулся сюда в такое время.