Заканчивая чуть нарочито затянутую реплику, повариха-маг развернулась на скамейке, без которой с её-то ростом было бы невозможно дотянуться даже до самых нижних полок с посудой. Шагнула на другую скамью, ту, что у стола, и поставила перед Анирой глубокую миску с порцией каши, в которую воткнула деревянную ложку, а также кружку с каким-то дымящимся отваром. По мне Луа всего лишь мазнула быстрым взглядом и отвернулась, снова шагнув на скамью у плиты. Но это «невнимание» меня не обмануло: в ауре поварихи полыхнули десятки оттенков, от просто напряжения и смутной тревоги до изумления и страха.
— Ох, мастер, вы не поверите, когда я расскажу, что с нами было! Сначала…
Не прошло и полминуты, как мне выделили такую же порцию, как Анире, после чего я благодарно поклонился Луа, снова отвернувшейся к плите, и сел за стол рядом с магом. Меж тем младший посвящённый успел так увлечься, излагая своё видение событий, что временами забывал жевать. Повариха не забывала подбадривать его приличествующими хмыками, охами и прочими междометиями. По ходу дела на кухню просочился (и получил свою порцию) Мирг, а за Миргом — брат Маррех, которому достался, помимо миски с кружкой, ломоть свежей лепёшки с солидным кусом ветчины. М-да, орденцы тут явно на особом положении…
Как и маги, впрочем.
Странно это и несколько обидно: я тоже ветчины хочу! Мя-са, мя-са!!!
Ладно, раз не дают нам поклевать кровавой пищи, сосредоточимся на «светлячище». Все мои навыки, сколько их ни есть, отличаются одним и тем же крупным недостатком: без моего прямого контроля они работать не будут. А вот эта фиговина под потолком, похоже, постоянного внимания со стороны Луа не требует. Почему? Как? Интересно, однако.
Но толком сосредоточиться на «светлячище» я не успел. У входа на кухню нарисовался очередной суровый мужик в доспехах с нашитыми пластинами… то есть, разумеется, мужчина: мужики тут работают на земле, а обозвать воина землепашцем означает нарваться на ответную грубость, возможно, даже смертельную. В общем, одоспешенный буркнул:
— Иан-па?
Я, не реагируя, выскребал из миски остатки каши. (Кстати, не такая уж скверная еда: два разных вида крупы, кусочки обжаренных в масле овощей, какие-то специи, причём не одного и даже не двух видов, грибы… совсем не то, что походный вариант, да!).
— Саорэ Иан-па? — более чётко и строго позвал тип в дверях. Что ж, полноценное обращение к моей сиятельной персоне достигнуто. Причём бескровно. Я повернулся, сказал:
— Один момент.
Допил в три глотка отвар, тоже вполне пристойный на вид и на вкус. Встал, ещё раз благодарно поклонился Луа, даром что та этого не увидела, занятая помешиванием, как и при моём появлении. Вышел.
И уже своими глазами убедился, что в общем зале, помимо одоспешенного, меня ожидает второй из присутствующих на заимке маг. Ну, или, если считать с Анирой — третий.
До меня дошло, наконец, почему этот, с хрустально блестящим разумом, вызывал у меня такие странные двойственные ощущения. Ларчик открылся просто: маг оказался кастратом. Вот уж воистину: и не мужчина, и не женщина! Балахон на нём — той же системы, что у Анира и Луа, тоже подпоясанный простой верёвкой — висел на бедолаге, как на вешалке. Да, именно бедолаге! И дело не в отсутствии того, что меж ног. Просто…
Обритая, как у тифозного, голова. Здоровенный синяк на левой скуле, ссадина на челюсти, под левым глазом бланш (видать, какая-то скотина отрабатывала удар правой). Сломанный и неправильно сросшийся нос, дополнительно уродующий лицо с довольно приятными, тонкими чертами. Но главное — пустой, неподвижный взгляд серых глаз.
В прошлой жизни я ни разу не сталкивался с настоящим, систематическим насилием. Да, по телевизору показывали много разного. Но поверьте: увидеть что-то по телевизору и столкнуться с этим нос к носу, да ещё неожиданно…
Первой моей, инстинктивной реакцией стал укол чего-то вроде страха пополам с жалостью. Люди жалеют ближних именно так: сочувствие замешано на опасении получить такие же травмы, как у того, кого жалеешь. Таков зашитый в гены инстинкт. Но почти сразу, смыв позорное, подгибающее колени чувство, во мне вязко колыхнулся гнев. Не на кастрата, разумеется — на того или тех, кто так его разукрасил, кто его унижал, кто изгнал свет из его глаз. Дать выход этому чувству я не мог. Но зато я мог сделать кое-что другое. Хотя бы попытаться.
Шаг вперёд. Протянуть руки, касаясь сомкнутыми пальцами чужих висков. Резко, рывком углубить концентрацию, вступая в контакт с аурой мага. Его разум укрывается чем-то вроде моего мыслезеркала, но разум меня как раз и не интересует. По крайней мере, пока.
Я хотел проверить, смогу ли исцелить кого-то ещё, кроме себя? Вот и проверю!
…когда мне на плечо опустилась тяжёлая рука одоспешенного, я чуть не врезал ему в корпус форспушем, причём на полной мощности, после которой его, пожалуй, самолучший целитель не собрал бы. Чудом удержался. И только потому, что вовремя разобрал смысл густых, порой взрыкивающих созвучий короткой речи:
— Саорэ Иан-па, вас двоих велено отвести в комнату наверху. Идите за мной.
В комнату? Ладно. Немного отложим сеанс экспериментального целительства. Но от самого намерения помочь неизвестному (пока) магу я не отступлюсь!
Про традиции украшения интерьера, пестуемые варрэйцами, я уже рассказал. Ту комнату, куда привели меня и кастрата, явно украшал мужчина и для мужчин. Почти против воли взгляд притягивали две прекрасно выполненные резные картины на противоположных стенах: слева, над кроватью — сцена псовой охоты в хвойном лесу, справа — показанный со спины путник, с верхней точки перевала оглядывающий лежащее впереди, в живописной долине, селение. Но всё это я как следует разглядел гораздо позже.
— Обучишь чужака языку, доложишь, — буркнул одоспешенный, закрывая за нами дверь. Я тут же показал жестами новому знакомому на кровать: ложись, мол. И он послушно лёг. Вокруг его разума по-прежнему бликовала гладкими гранями, вращаясь и меняя форму, оригинальная версия мыслезеркала, но я всё равно ощутил смешанное с опаской любопытство. Причём опаска казалась привычной, а вот любопытство — чем-то редким и драгоценным.
Я боком сел рядом с ним на кровать, положил раскрытую ладонь левой руки на середину груди лежащего и замер, погружаясь в целительный транс всё глубже. Я не задавался вопросами вроде «у исцеления себя от исцеления другого есть серьёзные отличия?», «смогу ли я помочь, не навредив?» и тому подобной ерундой. Гнев оказался хорошим подспорьем в достижении цели — даже не в борьбе против страхов и сомнений, а как профилактическое средство, стирающее предпосылки к росту этих самых страхов. Я хотел помочь — так искренне, как мало чего хотел в обеих своих жизнях. И желание это отметало прочь любую мысль о негативных последствиях.
Чем глубже проникал я в сложный ритм, которому подчинялось биение жизни в моём внезапном пациенте, тем больше мой гнев походил на холодную жгучую ярость. Если внизу при виде синяков во мне заговорило чувство справедливости, породившее ярко выраженное желание отпинать ногами до состояния нестояния того или тех, кто избил кастрата, то после детального знакомства с внутренними повреждениями… в общем, дело сводилось уже не к справедливости. И я не стану описывать омерзительные подробности.
Довольно уже того, что именно на Дозорной заимке, занимаясь исцелением телесных увечий старшего адепта разума Йени Финра, я научился ненавидеть.
Да! Я, тихий и незлобивый человек, воспитанный в колыбели довольно мягкой культуры; я, на полном серьёзе считавший, что понимание действительно ведёт к прощению, даже попадание своё воспринявший легко, как игру, — я в несколько минут расстался с остатками своих наивных иллюзий насчёт происходящего. Изменился. Даже умер, отчасти. Потому что дома, даже получая по морде буквально и фигурально, ненавидеть не умел, да и не хотел уметь.
Я убедился, что происходящее — ни разу не условность и не игра. К моему счастью, это убеждение возникло под натиском чужой, а не моей собственной боли… впрочем, для целителя с эмпатическим даром разница между чужой и своей болью исчезающее мала.
