— Телефон, — она указала пальцем на Мэтта. — Ты звонишь?

— Нет! Люди обращаются ко мне за помощью. Она опять кивнула и улыбнулась:

— Может, стоит дать твой номер тому, кто звонит мне? Серафина говорит, он плохой человек, хотя он никогда не бросал трубку первым.

Мэтт понял кое-что еще. Ее почти отсутствующий слух делал процесс телефонного разговора очень сложным. Только у семьи и друзей хватит сил, чтобы подписаться на такое. И тех, и других, должно быть, у нее осталось немного. Ей звонил тот, кто не хотел уходить, неважно, сколько звонков она пропустила. В каком-то смысле, сестра Мария-Моника и ее звонящий незнакомец идеально друг другу подходили.

Он выпрямился и обратился к сестре Серафине:

— Как вы узнали о предмете разговоров?

За ответом она наклонилась к старой монахине:

— Сестра, расскажи Маттиасу, что тебе сказал тот человек.

— Какое хорошее имя, Маттиас, — засияла Мария-Моника на Мэтта. — Как ученик, заменивший Иуду. У тебя счастливое, искупительное имя, молодой человек. Человек. Ах, да. Ну, он, видимо, из гностической секты.

— Гностической? — Мэтт и не думал повышать интонацию, состояние крайнего удивления сделало это за него.

Она кивнула и уставилась на ручку своей трости:

— Мандеист. Все время рассуждает о манде. Манда то, манда это. Верующий молодой человек.

Озадаченный Мэтт не сводил глаз с сестры Серафины, которая тоже смотрела на него ясным взглядом. Он уже хотел повторить это древнее арамейское слово — манда — как вдруг…

— Понимаю, — ответил Мэтт. — А откуда вы узнали, что этот человек молодой, сестра?

Ее голова отклонилась в сторону, когда она посмотрела на него с выражением «ты смеешься надо мной?»

— Теперь они все для меня достаточно молодые, Маттиас, — ее смех был высоким и тонким, но очень заливистым.

— А о чем он еще говорит?

— Ох… о животных.

— О животных? Сестра кивнула:

— Он большой любитель животных. Что, конечно, хорошо, у нас здесь тоже живут Петр и Павел, ты, наверное, знаешь. И много кошек по соседству. Он постоянно говорит о кисках, — она замолчала. — Плохо, что ты не детектив, молодой человек, потому что, я думаю, в этом вся загвоздка! Как у Перри Мейсона, — она произносила его имя с таким благоговением, с каким любая другая монахиня упоминает Святого Петра. Сестра подалась вперед и поймала его в сети своих водянисто-голубых глаз, в которых теперь горело осуждение: — Думаю, по профессии он — разводчик собак. Не зря он постоянно упоминает сук.

Последнее слово, произнесенное так громко, повисло в тишине монастырского воздуха. Мэтт пребывал в ужасе от самого себя, потому что только что с трудом подавил желание расхохотаться. Но тут же пришел в себя. Подлинная невинность — оружие, способное победить даже самое искушенное зло.

Сестра Серафина улыбнулась, как она обычно делала после окончания удачного выступления кого-нибудь из ее учеников:

— Исчерпывающие свидетельские показания, сестра. Достойные Перри Мейсона. А теперь тебе надо отдохнуть.

Сестра Мария-Моника посмотрела на Мэтта. Он был уверен, что отлично сыграл зрителя. Она поджала губы, не желая покидать свидетельскую трибуну, этот чудесный резной стул, такой похожий на судейский. Но противостоять убедительному, почти командному тону сестры Суперфины не мог никто:

— Пойдем!

И опять началось движение, медленное, как у улитки. А Мэтту снова пришлось торчать в этом помещении. Пока сестра Серафина доставляла старушку обратно в комнату в целости и сохранности, он задумался о том, насколько он уважает тишину, неусыпно хранящуюся за высокими стенами этого старого дома. Снаружи, в отдалении, Лас-Вегас-Стрип оживал своей обычной для четырех часов вечера пробкой, превращающей дорогу в медленно текущую реку из горячего металла и еще более горячих нравов.

Здесь… так далеко от того суетного места, он отхлебнул холодного чая.

Когда сестра Серафина вернулась, Мэтт начал первым:

— Ей повезло.

— Нет, — ответила она. — Она праведна, я думаю, в самом истинном понятии, совершенно невинна. Если бы я была такой. Тогда я не понимала бы, чем скверны эти звонки.

— Я удивлен, что вы понимаете, — заметил он.

Она была слишком старой, чтобы смутиться и залиться румянцем.

— Ох, Маттиас, ты еще не так удивишься, если поймешь, что знают в наши дни старые монахини. Ну, хотя бы самые старые монашки спаслись. Мы — вымирающий вид, знаешь ли. Последние в своем роде. Я удивлена, что кто-то пытается нас оскорбить.

Он нахмурил брови:

— Возможно, представитель другого вымирающего вида. Как насчет смены номера?

— Уже поменяли три дня назад. — И?

— Звонки продолжаются. И незнакомец хорошо знает распорядок нашего дня. Он звонит только тогда, когда заканчивается последняя молитва.

— Может, это кто-то из соседей, который видит, во сколько вы выключаете свет.

— Только не в таких старых зданиях, как наше. Чтобы защититься от жары с улицы, нам приходится держать окна плотно закрытыми.

Он посмотрел на тяжелые деревянные ставни на окнах и кивнул. Тут же с той стороны окна послышался глухой удар. Серафина вскочила со своего стула с мрачным взглядом учительской дисциплинированности в лице. Она никогда не прибегала к властности, но голос всегда был ее сильным оружием.

Он тоже поспешил к окну и резко открыл ставни. На широком внешнем подоконнике восседал бледно-рыжий кот и проникновенно моргал.

— Ох… Павел! — Серафина заторопилась пошире открыть окно, чтобы впустить довольно толстого кота. — Он такой бродяга, знаешь ли. Оставляет духовную миссию, променяв ее на мышей и ящериц.

— Петр и Павел, — кивнул Мэтт, понимающе. — Полагаю, вы не позволяете Петру называться Питом.

Сестра подавила улыбку. Они молчаливо наблюдали, как кот с беззвучной грацией спрыгнул на пол комнаты и потянулся к столу, где все еще стояли стаканы.

Мэтт подождал, пока сестра Серафина снова захлопнет окно и плотно закроет ставни. Далекие от веры люди часто представляют, что монастыри это такие таинственные, уединенные, закрытые от обычных смертных места, тогда как на деле все обычно было совсем не так. И только здесь, в Доме Девы Марии Гваделупской, их предположения оправдались бы сполна.

— Я не из полиции, — неожиданно произнес Мэтт.

— Нам и не нужна полиция, — поспешила возразить она, а потом добавила тише: — Мы предпочли бы обойтись без нее.

Они стояли возле закупоренного окна, словно сообщники, и говорили голосами еще более приглушенными, чем свет в их укрытии.

— Есть причина?

Она кивнула с чрезвычайно мрачным и озабоченным лицом:

— Серьезная причина, Маттиас.

Он не сомневался в том, что сейчас она подсознательно вернулась к своим прежним убеждениям. Кроме того, она обращалась теперь к мальчику, которым он был когда-то, или, возможно, к мужчине, которым он когда-то стал, а теперь вдруг перестал быть.

— Очень серьезная причина, — повторила она. В ее взгляде сквозило настоящее горе. — Отец Эрнандес, наш пастор. Он ничего не может поделать.

— Разумеется, приходской священник должен быть расстроен такого рода вещами, но совершенно точно…

— Ничего. Он не… компетентен.

— Что вы имеете в виду?

— В последнее время только и сидит у себя в кабинете и больше ничего не делает.

— Сколько ему лет?

Она засмеялась, немного горько:

— Не такой уж и старый. Не как все мы в нашем монастыре. Ему где-то сорок семь. Еще две недели назад он был хорошим и исполнительным.

— Как человек мог так опуститься за такое короткое время?

— Ты и сам должен знать, Маттиас.

Ее глаза смотрели глубоко внутрь и были красноречивее всех слов и молитв Священного Писания. Они говорили больше, чем могли произнести ее губы. Мэтт почувствовал, как ее слова отбросили его далеко-далеко в прошлое.

— Понимаю, — изрек Мэтт ровным голосом без тени осуждения. — Он служит не Богу, а виски.

Ирония зажглась в светло-зеленых глазах Серафины.