— Итальянка… Все время иностранки, ничего нового. А ты? Конечно же, ты провел ночь у своей жидовочки. Все они заразы… Тут и думать нечего… они все московские шпионки, жидовско-марксистские шлюхи, вербующие народ в свою партию. Меня от этого воротит. Ах, скорей бы уж Пинэ пришел к власти! Уж он-то всех этих выметет отсюда поганой метлой!
Думаю, что сам Мишель был растроган тем, что она так испугалась нашего отсутствия. Мы с Валерией пошли на кухню сварить кофе, и она положила мне голову на плечо, а я поцеловал ее с нежной признательностью. Я почувствовал, сколько тепла, сколько близости придает эта девушка — часто сердитая, но всегда внимательная — нашему очагу. Минутой позже, пока я еще оставался на кухне, она была уже в объятиях Мишеля, впившись своими губами в его. Эта семейная картина лишь подтверждала ту фактическую ситуацию, с которой я сам согласился, и все же мне стало немного не по себе. Мишель не смутился ни капли, а Валерия и того меньше, более того, она заявила, что в ней куда больше привлекательности и сексуальности, чем у всех наших жидовочек и иностранок.
В тот же день после обеда у меня произошла на работе резкая стычка с Эрмеленом. Лормье еще не было на месте. Дважды в неделю он занимался делами, которые не касались СБЭ. Зная, что его нет, Эрмелен принес Одетте требование, направленное ему профкомом одного из заводов СБЭ по поводу вводимых там изменений в производство.
— Меня об этом не информировали. Я полагаю, что директор завода и президент договорились между собой, не считая нужным посоветоваться со мной, как это чаще всего и случается. Как бы там ни было, приходится сожалеть, что профком получил какие-то козыри в свои руки.
— Господин генеральный директор, мы не имеем отношения к решению директора и ничего на знаем о нем.
Одетта взяла из его рук письмо, и пока она читала, Эрмелен вынул из кармана газету и развернул ее.
— Час от часу не легче! — воскликнул он. — Полиция арестовала рецидивиста, убившего старика из-за пятисот франков!
Я сидел за своим столом и раскладывал утренние записи. Одетта положила на стол письмо, а Эрмелен повернулся ко мне и с любезной улыбкой съязвил:
— Преступлением на жизнь решительно не заработаешь.
— Точно так же, как и хамством, — отпарировала Одетта. — Можете забрать ваше письмо, я не буду его читать.
— Не стоит так реагировать, Одетта. Наш генеральный директор поддевает меня из-за моей судимости. И делает это столь остроумно, что на него просто нельзя обижаться. К тому же мы, убийцы — и в этом наша слабость, — мы обожаем, когда добропорядочные люди намекают нам вот так на наши преступления. Помню, мне было шестнадцать лет, когда я совершил свое первое убийство… я тогда задушил соседку в ее же постели, чтобы легче было ее изнасиловать… да, так вот, мой дядя, полицейский инспектор, страшно похожий на нашего генерального директора и обладавший не менее острым умом…
Рассказу моему не суждено было окончиться. Одетта, Жоселина и Анжелина смеялись так, что мясистые уши Эрмелена налились кровью. Вне себя, он с воплем подскочил ко мне и ударил по лицу. Я предвидел такого рода поворот событий, но, учитывая мое положение, знал, что если отвечу ему тем же, то мне несдобровать, а потому заставил себя сдержаться. Я очень спокойно встал и занял удобную позицию для отражения второй пощечины, что оказалось излишним, так как мои женщины втроем набросились на него. Одетта — девушка сильная — заломила ему руку за спину, Жоселина же с Анжелиной схватили его за вторую руку, пытаясь оттащить к двери. Он орал на них, требуя отпустить его руки, обзывал идиотками, дурами, и, как они ни старались, сдвинуть его с места им не удалось. Я держался чуть позади, удерживая себя от соблазна врезать ему ногой в лодыжку, но ограничился тем, что открыл дверь кабинета и громко позвал курьера: «Скорее сюда! У генерального директора приступ безумия!» Курьер прибежал, но Эрмелен, вырвавшись из рук Жоселины и Анжелины, встретил его ударом кулака, расквасившим бедняге нос. Одетта все еще держала его левую руку, а Жоселина выскочила в коридор и стала звать на помощь, крича, что генеральный директор взбесился. В кабинет вбежала дюжина служащих, и им удалось скрутить Эрмелена, несмотря на поток оскорблений, изрыгаемых им, и яростные попытки высвободиться. Одетта воспользовалась передышкой и позвонила Лормье, не побоявшись при этом назвать безумное поведение Эрмелена белой горячкой. Поэтому, когда Лормье явился в контору и вызвал к себе Эрмелена вместе со мной и Одеттой, то прежде всего спросил у него, пьет ли он вообще или же напился в этот раз случайно. Каждая деталь происшедшего исследовалась подробнейшим образом, что заставляло Эрмелена испытывать жесточайшие муки унижения. Я, со своей стороны, проявил великодушие, пообещав, что не буду подавать жалобу ни в суд, ни в профсоюз.
Когда я рассказал все это Татьяне, она потребовала от меня не связываться с Эрмеленом, потому что, по ее словам, я мог удержаться в СБЭ только милостью Лормье, а если я стану невыносимым для одного из двоих главных соперников, то мне будет очень плохо, когда они помирятся. Я никак не ожидал от нее такой мудрости и, естественно, сказал ей об этом, на что она ответила, что только учится жить.
— Я говорю это не для того, чтобы спорить с тобой, просто я знаю, что в жизни у тебя были более интересные возможности, чем твой Рафаэло.
— Ты так считаешь? Дело в том, что раньше меня волновало только одно: как бы не умереть с голоду. Теперь же, когда я могу посмотреть на себя и на свою работу немножко со стороны, я вижу, что мне приходится думать и о другом, и я многому учусь.
— Не понимаю. Выходит, ты пошла в манекенщицы из-за того, что там есть возможность думать?
— Ох! Ты с твоими вопросами!.. Ты хочешь понять абсолютно все. В конце концов, это просто неприятно!
— Ты права. Мне всегда кажется, что все можно объяснить.
Я молчу столько, сколько нужно, чтобы понять, что я зануда, а Татьяна, думая, что сделала мне больно, хочет приласкать меня. Мы лежим в ее кровати. Время еще не позднее — одиннадцать часов. Она страстно целует меня, и почти сразу же ее взгляд отдаляется, уходит от меня, и я чувствую, что она думает о чем-то другом. Так было почти весь вечер. И во время ужина, и после него она как бы витала неизвестно где. Я гашу свет и пытаюсь заснуть. Татьяна обращается ко мне сонным голосом: «Милый, ты будешь со мной что бы ни случилось». Я отвечаю «да» и засыпаю. Утром, расходясь каждый на свою работу, мы условились, что я приду в воскресенье к ужину и останусь на ночь. В это воскресенье я провел послеобеденное время дома, на улице Сен-Мартен. Валерия от скуки предложила поиграть в шашки, и чтобы не мешать Мишелю, занятому своей пьесой, мы пошли в спальню. Мы уселись на большой кровати, моей, и после того как она легко выиграла у меня несколько партий, Валерия отодвинула шашки в сторону и заговорила о Татьяне:
— Она красивая, но для тебя слишком высокая. Не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, но ты рядом с ней выглядишь смешно. Представляю себе, как ей трудно в постели совладать с таким большим телом, да к тому же, наверное, она все время дергается. Я уверена, что тебя это раздражает.
В том, что она говорила о резких движениях Татьяны, можно было видеть и проницательность и интуицию. Часто, желая показать мне свое нестерпимое желание, которого она на самом деле не испытывала, Татьяна начинала целовать меня, обнимать, щипать, причем порывы ее были так неловки, что выводили меня из равновесия.
— Во всяком случае ты не должен на ней жениться. Так будет лучше и для тебя, и для нее. Если уж такая красивая женщина становится манекенщицей, хотя по своему уровню могла бы заниматься любым другим делом, то вряд ли ее желания исполнятся от того, что она выйдет замуж за конторского служащего. Заруби себе это на носу.
— Да речь вовсе и не идет о том, чтобы мы поженились. Кто, скажи мне, захочет выйти за убийцу?
— Она, возможно, именно так и думает, но я смотрю на это иначе и готова выйти за тебя.
