— Минуточку.

Франсуаза надела платье. «Раз уж нельзя его убить, придется ему платить».

— Входите, — позвала она.

Жоржетта вошла вслед за пылесосом.

— Гостиную я убрала полностью. Я все… Э, да вы вроде не в своей тарелке! Что-нибудь не так?

— Да нет, — ответила Франсуаза, думая при этом: «А деньги? Где взять деньги?»

— Бросьте. Вид у вас не того. Тут надо ухо держать востро, знаете ли: при той жизни, какую мы ведем, и с той гадостью, которую приходится лопать, не говоря уже о воздухе, которым мы дышим, того и гляди подцепишь какую-нибудь дрянь.

— Конечно, конечно, большое спасибо, — на всякий случай отозвалась Франсуаза, продолжая думать: «А деньги? Где взять деньги?»

Жоржетта отставила пылесос.

— Я так говорю, потому что вид у вас неважнецкий. Вы скажете мне, что здоровье — это личное дело каждого. Верно, меня это не касается. А в то, что меня не касается, я соваться не привыкла. Да вот еще третьего дня я говорила об этом господину, у которого убираю по вторникам. Совать свой нос в чужие дела, говорю, да упаси меня Господь. Всяк кулик на своей кочке велик: что хотит, то и воротит. Вот что я ему сказала! Он просил меня помалкивать! Это меня-то! Представляете?! Но и его, заметьте, можно понять: его мамаша — ярая католичка и вдобавок сердечница. Так что, сами понимаете, если б она узнала, сердце бы у нее не выдержало и она бы враз откинула бы копыта!

Франсуаза, слушавшая лишь вполуха, машинально спросила:

— Если б узнала что?

— Что ее сынок развелся, черт возьми! Она-то считает, что он счастлив в семейной жизни, а он уже полгода как развелся! Да если бы его несчастная матушка об этом прослышала, говорит он, это бы ее убило! Счастье еще, что она живет в Бретани и сердце не позволяет ей путешествовать: издали-то он может делать вид, что все идет хорошо…

«Деньги… деньги», — билось в мозгу Франсуазы. Из вежливости делая вид, будто ее заинтересовал разведенный и его старая матушка, она заявила:

— Разумеется, развод весьма нежелателен, особенно когда приходится страдать детям. Но психотерапевты единодушны в том, что насильное продление супружества — при выраженном стремлении одного или обоих супругов к свободе — в большинстве случаев столь же прискорбно, сколь и развод, и порождает не меньшее количество проблем.

— Еще бы! Тем более что детей у них не было. И знали бы вы, какую достойную жизнь ведет этот господин с тех пор, как развелся! Его никогда не навещают женщины. Уж поверьте, при моем-то ремесле всегда видно, когда у мужчины бывают в гостях женщины! Так вот: у него — ни единой! Он весь в работе. Единственные, кто у него появляются, — это его секретари…

— А, все-таки женщины! — заметила Франсуаза, мучительно раздумывая над тем, где добыть денег.

— Да нет же! Одни только молодые люди. Совсем еще юноши! Да какие вежливые, вы себе не представляете, и до чего изысканно одетые, до чего ухоженные — полная противоположность большинству нынешней молодежи. А уж как хорошо пахнут!.. В конце концов я сказала этому господину: «Уверена, что ваша бедная матушка, эта святая женщина, простила бы вам развод, если бы познакомилась с вашими симпатягами-секретарями!» Так вот, как раз на это он ответил, чтобы я не вмешивалась не в свои дела и держала язык за зубами. Как будто я имею привычку выбалтывать все первому встречному! Ну да Бог с ним! Так я пройдусь пылесосом…

Франсуаза вышла в приемную, закурила сигарету и принялась нервно прохаживаться, как человек, раздираемый внутренними противоречиями. Наконец она раздавила окурок в пепельнице и вернулась в спальню.

Там она, чтобы взять себя в руки, принялась рыться в ящике. Она надеялась, что Жоржетта возобновит разговор на том самом месте, где его прервала. Но Жоржетта неспешно, как сонная муха, тянула за собой пылесос, который, верно, и вовсе спал, ибо издавал мощный храп.

Франсуаза попыталась найти благовидный предлог, но в голову, как назло, ничего не приходило. Впрочем, стоит ли пускаться на уловки с такой простофилей, как эта Жоржетта? Прочистив горло, Франсуаза слегка охрипшим (из-за одолевавших ее угрызений совести) голосом спросила:

— Какая печальная история с этим господином, о котором вы рассказывали, и его бедной больной матушкой. Может быть, ему не на что обеспечить ей надлежащий уход?

Жоржетта и пылесос, оба застигнутые врасплох в своем сонном передвижении, враз остановились. Пылесос умолк, а Жоржетта воскликнула:

— Это ему-то? Не на что?! Будьте покойны, он в состоянии обеспечить ей самый что ни на есть надлежащий уход! Книги приносят ему достаточно!

— Так он пишет книги?

— Да еще какие! Жития святых.

— Каких святых?

— Да всех. В алфавитном порядке. Сейчас у него на очереди святой Афанасий.

— Пока он доберется до святого Януария, безработица ему не грозит!

— Уж это да! Книжки раскупают хорошо!

— Я с удовольствием прочитала бы одну. Под каким именем он публикуется?

— Сиберг.

— Это его настоящее имя или псевдоним?

— Жан Сиберг[22]? Настоящее.

— Несколько лет тому назад, — промолвила Франсуаза, подняв глаза к потолку, — знавала я одного Сиберга — он жил на улице Раймона Кено в семнадцатом округе. Было бы забавно, если бы…

— Да нет, это наверняка другой: мой господин Сиберг живет в восьмом округе, на улице Жака Перре.

«Жан Сиберг, улица Жака Перре», — повторила про себя Франсуаза под возмущенное шиканье своей совести.

Битых полчаса она кружила по кварталу, пытаясь найти место для парковки и убедить свою совесть, что сейчас не до хороших манер. Одно место нашлось, и она заняла его. Голос же совести, позволивший себе недопустимые выражения, она, выходя из машины, втихую удушила.

Ей нужен был номер 3. Это оказался зажиточный дом без консьержки. В вестибюле — большой щит с кнопками, интерфонами и табличками с указанием этажей и фамилий жильцов. Франсуаза решительно нажала кнопку «Сиберг». Тишина, потом прокашлял оцарапанный от прохождения по интерфонной цепи голос:

— Вам кого?

— Господин Жан Сиберг?

Молчание. Потом голос, прокашлявшись, нехотя признал, что это он самый.

— Дорогой мэтр, — начала Франсуаза елейным, дрожащим от робости голосом, — простите, что я вас побеспокоила. Но я одна из ваших верных читательниц из провинции, и, оказавшись проездом в Париже, я бы очень хотела, чтобы вы надписали мне одно из ваших творений…

Последовало явственно различимое замешательство интерфонного абонента, у которого, должно быть, нечасто в столь ранний утренний час так изысканно просили дарственную надпись. Наконец, очередное, уже смягчившееся, прокашливание:

— Поднимайтесь, будьте любезны. Я жду вас.

В лифте у Франсуазы свело живот, потом начались колики: страх артиста перед выходом на сцену. Хорошо еще отец, служивший прокурором до, во время и после Освобождения, научил ее владеть собой при любых обстоятельствах. Итак, овладев собой, она толкнула приоткрытую дверь.

— Заходите. Жан Сиберг — это я.

Он оказался длинным, с длинной шеей и длинным носом. Его волосы чудного охряного цвета явно попахивали ежемесячной окраской. От гладкого розового лица веяло регулярным, раз в пять лет, подтягиванием кожи. Франсуаза предпочла бы физиономию куда менее симпатичную. Это облегчило бы ей задачу. Но, как говаривал ее отец-прокурор, надо уметь довольствоваться наличными головами.

— Анн-Мари Пажине, из Шартра, — представилась она, глядя на него с робким обожанием засидевшейся в девах провинциалки. — Еще раз простите меня, мэтр, за мою назой…

Взмахом длинной руки с удлиненной кистью он прервал ее — дескать, не стоит — и провел в небольшую, уютно обставленную гостиную-библиотеку, где усадил в глубокое кресло, сам же устроился в другом, низком и широком.

На нем были туфли из оливковой замши, брюки из бежевого вельвета, оливковая рубашка с распахнутым воротом и шейный платок из бежевого шелка.