Несколько притянуто за волосы — совершенно и духе Билли.

Доротея провозгласила:

— За непобедимого поборника невинных!

(И тотчас посмотрела на Билли, вопрошая глазами, верно ли она затвердила урок.)

Мэтр Кольбер-Леплан, старшина адвокатского сословия, торжественно заявил:

— Дозвольте мне, дорогой друг, подтвердить после вашего очередного успеха: вы делаете честь адвокатуре и ее старшине… Я пью за самого ревностного служителя Фемиды.

Так только говорилось: мэтр не пил ни капли.

«Такого вот наслушаешься — тошно станет, хоть беги к аферистам в услужение», — подумал Лежанвье.

Дю Валь, главный редактор «Эвенман», произнес:

— Неповторимый успех!

Свою журналистскую карьеру Дю Валь начинал как спортивный репортер.

Жаффе, художник, сказал:

— За черный монолит, который я вижу в черном и кобальте.

«На него и сердиться не стоит», — решил адвокат. Жаффе сам был черен, свою палитру ограничивал черным и кобальтом: его картины в желтых тонах ценились на вес золота.

Мэтр Сильвия Лепаж, держа бокал в вытянутой руке, словно взрывчатку, с придыханием проговорила:

— За самого лучшего наставника, за адвоката от Бога!..

Она с трудом сдерживала слезы умиления.

Мэтр Меран, красный как рак, воскликнул:

— Какая жалость, коллега, что вы родились так поздно! Вы бы спасли от казни Людовика Шестнадцатого!

Очередная глупость!

Вернер Лежанвье незаметно сунул руку под пиджак, пытаясь унять толчки изношенного сердца.

«Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Не забывайте этого ни на миг».

Все, начиная с Дианы, явно ожидали от него, чтобы он разразился блестящей тирадой, которую Дю Валь мог бы напечатать в «Эвенман», но самому Вернеру Лежанвье хотелось бы в ответ отмочить такое, чтобы у всех враз вытянулись бы рожи (как сказала бы Жоэлла).

Вывернулся он довольно неуклюже:

— Благодарю вас всех. Не нахожу слов, чтобы выразить вам мою признательность, но от этого она становится лишь горячее… И позвольте мне все же остаться при более скромном мнении о себе.

Сильвия Лепаж и Меран, его преданные соратники, устроили ему овацию.

Билли Гамбург и Дото, как всегда, остались последними.

— Хочу свозить вас в одну потрясную рыгаловку, которую мы с пацанкой только что откопали, — сказал Билли. — В районе Жавеля, в брюхе старой баржи. Успеем дерябнуть только по стаканчику, зато такой прелести вы, ручаюсь, не пробовали. Настоящая жавелевая водичка! Заодно послушаю, что вы скажете о норове Эжени, моей новой тачки.

Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но та уже предвкушала Жавель. Ее лицо, озаренное ребяческой радостью, показалось ему еще прекраснее.

— Сожалею, — сухо сказал он, — но меня ждет работа. — У него сжалось горло. — Забирайте Диану, если она пожелает, — при условии, что вернете ее до рассвета, в целости и сохранности.

— Разве мы не знаем, как обращаться с саксонским фарфором?. — ухмыльнулся Билли.

По правде говоря, в кабинете адвокату делать было совершенно нечего — разве что слушать, как стучат внизу высокие Дианины каблучки, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется…

Она вихрем влетела пожелать ему спокойной ночи, посадила ему на нос пятно помады и, прежде чем исчезнуть, одарила напоследок пленительным шуршанием шелка, которое так вскружило ему голову в начале вечера.

Грохот входной двери, со всего размаху захлопнутой Билли, сотряс весь дом. «Билли и Дото: друзья, полученные за Дианой в приданое», — с горечью подумал Лежанвье. Свидетели на их свадьбе, свидетели их личной жизни. Внимательные, преданные, назойливые, маячат перед глазами с утра до ночи — приживалы да и только.

Нарастающее с каждой секундой сердитое урчание, рев отрывающегося от земли самолета: Эжени, новая «тачка» Билли, полетела к Жавелю…

Вернер Лежанвье снова открыл красную тетрадку, принялся ее рассеянно перелистывать. Чтобы убить время. А может, и для того, чтобы красная тетрадка, это снисходительное зеркало, отразила ему образ вечно молодого Лежанвье.

«„Tabloids“ — американские бульварные листки, специализирующиеся на светском шантаже.

„Ай Сарай! Пар Жибор!“ — так кричат колдуны, вызывая демона.

„Лэм Ки“, „Лэм Ки Хогг“, „Чон Чикен“, „Чон Рустер“, „Кок энд Элифент“, „Лайон Глоуб энд Элифент“ — наиболее известные сорта опия.

„Потребуется девять, поколений, чтобы негр начал думать как белый“ (генерал Ли).

„Кошка, что ждет все время у одной и той же норы, там и умрет, и мышь, что заставляет ждать все время одну и ту же кошку, тоже умрет“. (Польская пословица).

(Шекспир).»

Цвет чернил, состояние страниц, почерк — то прямой, то наклонный, там небрежный, там старательный — все это давало точную датировку каждой записи, каждой цитаты, вызывало в его памяти тогдашнюю обстановку: его первое Рождество на высоте две тысячи метров, Жансон-де-Сайи, его две комнатки в мансарде на бульваре Гувьон-Сен-Сир, самоубийство его отца, рождение Жоэллы…

«Почти все смертельно ядовитые алкалоиды, такие как стрихнин, кураре, мышьяк, морфин, белладонна, являются так называемыми кумулятивными ядами: это означает, что они долго не выводятся, остаются в организме на протяжении многих недель после приема, даже в разлагающемся трупе.

Эти яды обычно применяются в виде тонизирующих средств, но при вскрытии с помощью реактивов и электролиза всегда можно определить, была ли нормальная доза превышена на один или даже полмиллиграмма.

Отметим, что в некоторых случаях, начиная с дела Вильдьё, разбиравшегося в 1881 году, отравителю — в данном случае аптечному провизору по фамилии Ламперёр — удавалось…»

Вернер Лежанвье вздрогнул: в вестибюле настойчиво звонил звонок.

Адвокат сразу понял, что это Диана, которая, запоздало вспомнив о данном ему обещании, под тем или иным предлогом поторопила Билли и Дото отвезти ее домой.

Он не стал тратить время, чтобы спрятать бутылку виски в ящик, а сбежал в вестибюль и распахнул настежь входную дверь…

На пороге высилась мужская фигура, казавшаяся еще больше в свете уличного фонаря напротив.

— Что такое? — пробормотал адвокат, попятившись. — Кто вы?

— Лазарь, мэтр, — произнес гость. — Воскресший Лазарь.

Вернер Лежанвье провел Антонена Лазаря в свой рабочий кабинет. А что ему оставалось делать?

— Собрались на покой после трудов праведных, дорогой мэтр?

— Нет, я… я изучал одно досье.

— В таком случае прошу извинить меня вдвойне, но я посчитал совершенно неотложным выразить вам свою благодарность. Я сидел в баре напротив и дожидался отъезда ваших гостей. Если не ошибаюсь, скромный ужин в кругу друзей? Отмечали выигранный вами процесс — то есть мое оправдание?

Адвокат утвердительно кивнул, испытывая одновременно ни на чем не основанное ощущение вины и глухое раздражение.

Лазарь восхищенно огляделся.

— Роскошный у вас кабинет! Настоящий ампир, если я что-нибудь в этом смыслю!

Он уселся в кресло — на долю секунды раньше, чем его пригласили, — потом вдруг вскочил, подошел к книжным полкам.

— «Пандекты»… «Законы» Платона… «Филиппики» Демосфена… «Рассуждение о методе» Декарта… «Кодекс уголовного следствия»… «Трактат о физиогномике»… «Психология свидетеля»… Лаватер, Франц Гросс, Бертильон, Локар… Черт побери, и вы все это осилили?

Повернувшись на четверть оборота, он теперь разглядывал, прищурив правый глаз и воздев левую бровь, фотокарточку Дианы, которая в рамке из красного сафьяна украшала письменный стол.

— Госпожа Лежанвье? Поздравляю, дорогой мэтр! Вот что я называю красивой женщиной: привлекательная, изысканная и так далее!