— О-о, хватит!

Франсуаза Мартеллье поднялась и, обогнув письменный стол, встала перед Летуаром:

— Как вы узнали? Чего вы добиваетесь?

— Как я узнал — не суть важно. Что касается того, чего я добиваюсь, то, я полагаю, вы об этом уже догадались! — ответил Летуар, чей стиль несколько утяжеляла непосредственная близость такой пары ножек.

— Вы негодяй.

— Нет, я высокоморален. Как там в басне: «Вы плясали? Одобряю. А теперь…»

— У вас нет доказательств.

Ценою неимоверного усилия Летуар оторвался от созерцания собеседницы, откинулся на спинку кресла и предался наблюдению за брачным консультантом уже с низкой точки.

— Может быть, нет, а может, и есть. Если вам хочется рискнуть… Однако я позволю себе привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что на кон поставлена вся ваша личная и профессиональная жизнь. Если об этом узнает ваш добропорядочный жених, ваша добропорядочная клиентура!

— Замолчите!

— Охотно. Но мое молчание — золото…

— Вы считаете меня богаче, чем я есть на самом деле.

— Вы полагаете меня более требовательным, чем я собираюсь быть.

— Сколько?

Летуар мысленно осудил эту манию женщин думать только о деньгах, тогда как большинство мужчин в подобном случае думают и о том, как совместить приятное с полезным. Впрочем, если поразмыслить, женщины правы: дела и чувство лучше не смешивать.

— Как тягостны эти денежные вопросы, — вздохнул он, — но раз мы все равно к этому придем…

Он назвал сумму[19]. Франсуаза так и подскочила:

— Да вы с ума сошли! Это же целое состояние!

— Ну-ну, не будем преувеличивать, но сумма и впрямь немаленькая. Будь она в пределах моих возможностей, я, как вы сами понимаете, никогда бы не позволил себе побеспокоить вас.

— Не думаете же вы, что я держу такие суммы при себе!

— Разумеется, нет! С другой стороны, ни вы, ни я не заинтересованы в операциях с чеками. Так что лучше всего вам будет послезавтра, в понедельник, утречком наведаться в банк и взять там наличные, которые вы отдадите мне в тот же день… Что вы на это скажете?

— А кто гарантирует мне ваше молчание в дальнейшем?

— Сударыня, всякое дело основывается на известном взаимном доверии сторон. Если вы видите вокруг одно лишь мошенничество и ложь, мне вас искренне жаль. Не забывайте слова Расина: «Лишь от незнанья в щедром сердце поселится сомненья червь». Сие означает, что щедрое сердце должно быть доверчивым. А у вас оно щедрое. Их вашего прошлого явствует, что ваша душевная щедрость воистину не знает границ…

— О-о, хватит!

Шантажируемая пришла в сильное возбуждение и принялась мерить шагами комнату, заламывая руки, потом уселась за свой стол и глухо произнесла:

— Приходите в понедельник. Деньги будут.

Летуар покачал головой:

— Нет. Маленькая деталь, последняя — иначе вы сочтете, что я чересчур навязчив. Мне бы не хотелось возвращаться сюда, чтобы попасть на заметку вашей секретарше. Предпочтительнее встретиться на нейтральной почве и в более… э-э… безликом месте. Что вы скажете о музее? Это место одновременно общественное и укромное, культурное и познавательное… — Он поднялся. — Скажем, в понедельник, в два часа, в Лувре, голландский зал, перед «Уроком пения» Нецшера.

Он вышел, оставив брачного консультанта недвижимой, с устремленным на бювар бессмысленным взглядом.

В приемной он встретился со стриженой секретаршей, приветствовавшей его кивком заостренного подбородка, и восторженно поделился с ней:

— Мадемуазель Мартеллье просто бесподобна. До прихода сюда передо мной стояла серьезная проблема, и благодаря ей она уже почти разрешена.

Секретарша расцвела — разумеется, в пределах своих острых и тупых углов.

— А сколько людей все еще не решаются на подобного рода беседы! — сказала она. — Как они не правы! Если перед вами снова встанет проблема того же порядка, не раздумывая обращайтесь к мадемуазель Мартеллье. Разговор с ней всегда как-то утешает, подбадривает…

— Я бы сказал даже — обогащает, — присовокупил Летуар.

На улице наступила реакция. Силы вдруг покинули его, руки задрожали. Еще в восемь часов утра будучи самым заурядным хапугой-служащим, к восьми тридцати он стал разоблаченным хапугой, к восьми сорока пяти — убийцей разоблачителя, к девяти — могильщиком убиенного, а десять минут назад — неотразимым шантажистом: денек выдался насыщенным. Особенно для человека, не привыкшего трудиться по субботам.

Но очень скоро весенний воздух приободрил его, и он оказался во власти великой жажды женщин. Длинноносая наверняка укатила на уик-энд, Белокурая Бетти, должно быть, в провинции с дочуркой, Пепе и Лолотта, видимо, упорхнули в Тулон по случаю возвращения к родным берегам крейсера «Жанна д'Арк». Летуар скорым шагом направился к площади Клиши — рабочему месту Грузчицы, — напевая под нос любимый мотивчик из «Парижской жизни»:

Мне хочется забраться, забраться, забраться

К ней туда аж до сих пор

(два раза).

(allegro con grazia[20])

Кошмар продолжался в вони паркетной мастики. Кошмар, населенный суконщиками и кормилицами. До сих пор ей не доводилось видеть столько суконщиков и кормилиц сразу Она уже начинала испытывать омерзение к этим кормилицам и суконщикам. Суконщики в черных шляпах и с белыми брыжами мерили ее со стен суровым и вместе с тем сладострастным взглядом; кормилицы и сосущие грудь младенцы посылали ей похотливые улыбки. Были тут и омерзительные ветряные мельницы на берегу пруда, и омерзительные блики от оконных витражей на плитках кухонных полов. Омерзительные иностранки, то ли америкашки, то ли англичашки, скользили от кормилиц к суконщикам и от ветряных мельниц к кухням в тишине, населенной иноязычным шушуканьем и поскрипыванием паркета. Омерзительный вездесущий смотритель дремал с одной стороны и прохаживался с другой.

На искомое она набрела случайно: две омерзительные бабенки, утопающие в крахмальных кружевах, разевали рты, а рядом с ними мужик перебирал струны гитары. Медная табличка гласила:

— Поющие женщины, которых вы видите на картине, — это жена и дочь художника. А аккомпанирует им сам художник…

Она вздрогнула и болезненно сжалась. Этот грассирующий голос. Омерзительнейший из Омерзительных. Он стоял рядом с ней, все такой же уродливый на своих коротких ножонках, со своими короткими ручонками, которыми он махал словно мельница лопастями, со своей непомерно большой головой, траченной молью шевелюрой, бегающим взглядом и фальшивой ухмылочкой.

— Нецшер изображал главным образом сценки из общественной жизни и исторические сюжеты, — продолжал он свои пояснения. — И портреты. Во время своего пребывания во Франции написал портреты госпожи Монтеспан и герцога Мэна. Деньги при вас?

— А зачем же я здесь?

— Превосходно. Увы, в Лувре нет лучших работ мастера: знаменитая «Дама, кормящая попугая» — полотно, изумительное по своей завершенности, несмотря на внушительные размеры, — находится в Роттердаме. «Жена художника, кормящая грудью одного из своих детей» — в музее Гааги, где выставлена и моя любимая: «Уснувшая нагая нимфа, застигнутая сатиром». Вся сумма при вас?

— Проверите сами.

— Думаю, что могу доверять вам: ведь превратно понятая бережливость чревата для вас слишком катастрофическими последствиями. Если и существует область, где дешевизна обходится дорого, то это она и есть. Картины Нецшера написаны, конечно, мастерски, но — не знаю, согласитесь ли вы со мной — даже когда он стремится к грациозности, все равно у него выходит несколько холодновато, даже, пожалуй, жестковато, недостает нежности, чувственности, не правда ли?