На обследование в «Беллависту», Величайшая несообразность — бобслей среди весны, среди наконец-то наступившей весны! Спуск петляющей дорогой, чтобы обезопасить движение фуникулера снижением нагрузки на его опоры. И наконец — мы, гигантские деревья, я говорю о нас — еще прозрачных из-за медлительности горной весны. Запомни, дитя, спускающееся по серпантину с горы. (Что милее мальчику — чужбина в вышине? Чужбина внизу? Нет, все для него — одна долгая дорога к родному дому!) Так хорошенько запомни же силуэтную картину — нет: живой, ветром колеблемый, переливчато-зеленый облик — наших очертаний. Дитя хочет что-то об этом сказать, затухает. Но что-то его подталкивает отдать предпочтение городу там, внизу, т. е. выбрать оптимистический взгляд. Мы, дома, разбросанные там и сям на окраине города, тотчас же затягиваем его в свой круг, вот он уже в этом редкостном городке, подведем его к первому ориентиру — еще очень зеленому, сероватому среди зелени: это я, ручей, о себе; пусть дитя откроет свою жажду и ахнет от восхищения; я холодна, я — вода, нет — не просто вода, ведь я такая студеная, такая утолительная, такая своенравная, что дитя меня не опишет, не забудет, я играю пузырьками углекислого газа, но не так, как содовая в стакане, не так сильно, но куда своенравнее. Растяни сложенный алюминиевый стаканчик из концентрических колец — своего рода произведение искусства — так, чтобы кольца соединились плотно и без зазоров, и пей из него, его хватит на несколько длинных глотков, которые холодят горло. Намокнув, с повлажневшими глазами, дитя наконец печально распрощалось со мной. Теперь оно, верно, пойдет к следующему ориентиру и останется там, где его исколют, измерят, взвесят и в наказание за недостающие десять килограммов крепкого деревенского здоровья приговорят к больничному заключению на неопределенный срок.

Вылазка в горы. Серое, зеленовато-серое, пятнисто-серое, сплошь то, чего ты боишься, тускло-серое, и среди серого — блестящие, как лезвия, края, сплошь то, чего ты боишься больше всего, кругом скольжина, не за что ухватиться, тщетные попытки уцепиться за мокрые, выскальзывающие из-под руки рукоятки ножей, наконец кустик — бледно-зелененький, отливающий полынной сединой, и ты часами висишь на нем, вцепившись обескровленными пальцами, скрюченными в побелевший, посиневший, налитый болью кулачок, внизу под висящими в воздухе, болтающимися, раскачивающимися набатным колоколом ногами — продолговатая долина с безобидным словацким названием, все, чего ты больше всего боишься, совершается с тобой наяву. Что происходит при свободном падении? Загоришься ли ты от трения, если будешь падать достаточно долго? И зачем только ты позволил себя затащить в «Серну», так близко к горам, в стан врагов, которые сомкнутыми рядами безмолвно окружают тебя со всех сторон и не сегодня завтра непременно достанут!

Ну, и что же ты сделаешь сейчас, когда объявляют, что у пятого класса завтра вылазка на Герлахову гору? Электрические лампочки горят как обычно, стол стоит как всегда, товарищи тоже, как всегда, валяют дурака, и никуда ты не скроешься. Тысячи картин предстоящей катастрофы. Да что же это такое! Неужели никто не понимает, что это моя смерть пришла, моя мучительная тысячекратная смерть? Неужели никто не пошевелит пальцем? Разве вы не мои товарищи? А вы — вожатые, учителя! Неужели я ни на что другое вам не нужен? Зачем надо мне срываться в пропасть! Разве не достаточно использовать для этого первый попавшийся камень с осыпи? Но кошмар ужина навеки застыл перед глазами, как застыли в горах погибельные отвесные стены и вершины, которые так хорошо умеют ждать своего часа. К несчастью, этот бред наяву оборачивается действительностью.

Ну почему я как раз сегодня не заболел? Подумаешь, чувство слабости! Боязнь высоты — не болезнь. Нечего праздновать труса! Все, что не убивает, дает нам силу. Хоть бы сейчас у меня разыгралась жуткая скарлатина! Да я и на дифтерит согласен!

Все сжалось. В голове стукотня, все крутится: как там говорили, надо правильно передвигаться? Лицом к стене — вот единственное, что я помню. Как надо балансировать? Как быть, когда деревенеешь от холода? Что значит сила воли? Что делать, когда не дотянуться рукой? Когда вываливается забитый в стену крюк? Что больнее-медленно умирать от страха и изнурения, лежа на наклонном уступе, или броситься вниз головой на скалы? А тут еще Хорнер принялся рассказывать, что там наверху есть ледяные участки: значит, завтра придется часами балансировать на скользком льду, чтобы не свалиться в трещину, потому что там тебя ждет мучительная смерть в белом, обжигающе холодном болоте. В какой-то момент смертельно усталого мальчишку успокаивает утешительная мысль: завтра вечером все будет уже позади. Но он тут же пробуждается от другой мысли: прежде чем доживешь до этого часа, придется сперва самому пройти через все испытания, и никто тебя не заменит.

И вот пробуждение под пронзительные свистки и рявканье вожатых — настало воскресенье, и близок смертный час.

— Эй, ты! — громыхает вдруг глас носителя божественной власти над ухом обезумевшего от ужаса мальчишки. — Ты останешься в лагере и будешь вести вахтенный журнал. И никаких возражений! Понятно?

Драчуны. Страстная суббота: я лежу сейчас в 28-й палате «Беллависты», уже не один. Трое младших: Цвирк, Цакацан, Рулендер. Температура уже гораздо лучше. Цвирк — он младшенький в семье — тоскует по дому. Он говорит, что у них весь класс вечером плачет, когда они остаются одни в спальне. Мы говорим о Вене. Цвирк опять в слезы. Теперь он как начнет, так весь вечер только и твердит: хочу домой! Ну как тут не затоскуешь! Я бы тоже хотел, чтобы меня поскорей отпустили, но я не скучаю по дому. Мне только надоело это пассивное состояние. Я вижу, что температура у меня уже лучше, но знаю, что мне все равно придется пролежать тут еще 3–4 недели.

Мне только что приходили в голову мысли по поводу моей теории астероидов, но они тотчас же улетучились, как только Цвирк запричитал, до чего же ему хочется повидать свою двухлетнюю сестричку. А теперь все пропало! Ну, да ничего: у меня тут еще будет достаточно времени.

9-е: Сегодня Пасха! Когда мы встаем, слышно, как поют птицы. И свет так хорошо заглядывает в окно! Пасхальные подарки: 2 крашеных яичка, 1 крендель, 1 пакетик леденцов. На обед давали: суп, шницель, торт. В районе Вены бомбили?

Понедельник. Пишу письмо № 3. Завтрак: кофе и кусок пасхального пирога. Второй завтрак: булка с дешевой колбасой. Обед: кнедлики с мясом и капустой, потом пудинг со взбитыми сливками и сливовый компот. Затем тихий час, разговоры запрещены. Полдник: кофе и пасхальный пирог. Пришла с пасхальным визитом Кукке из лагеря. В «Серне» много больных. Ужин: овощное рагу, затем компот. Сон.

11-е: Скука. Выдача книг: подлость англичан — гибель «Атении»,[12] и как они пытали ирландцев. (Поджигали, посадив в кадку, как пальму. Топили в болоте. И как только целый народ может быть таким жестоким!) Я читаю вслух, потом мы в это играем. Перед сном рассказы о привидениях: из «Прародительниц»[13] и моего «Мамбукко».[14] Я ужасно хохотал над тем, как они боялись.

12-е: Скучно. Играли в «Мамбукко»: собрали все постельные принадлежности и играли, как будто это болото, где можно утонуть и задохнуться. В обед я стал дразнить этих трусишек, а они сподличали.

Вот трусы! Трое на одного — один навалился, другой бьет по коленкам, а третий душит. Жуткая драка. Я смотрю, чтобы Цакацан не залез на мою кровать, а тут Рулендер как даст мне по лицу жгутом из полотенца; я обернулся к Рулендеру, а в это время; Цвирк стаскивает с меня, штаны, а Цакацан лупит. Как тут обороняться! Но я не зареву, даже если эти трусы меня насмерть забьют.