— Ладно, сам знаю.

Ты умолкаешь, принимаешься качаться на кольцах, повешенных в дверном проеме.

— Давай, теперь ты!

Шлезак со скучающим выражением принимает предложение, но только на один качок.

— Осторожно! Смотри, чтобы тебя не стукнуло, а то они еще качаются!

— Слушай, может, лучше пойдем, что ли, погуляем?

Ничего не поделаешь! Карты и модель самолета лежат нетронутые. Ребята ходят по парку, Шлезак часто зевает. Называет новую школу:

— Все в порядке. Чего особенного-то?

Самым интересным в Хозяйстве оказалось кормление свиней.

— Ты чего? Вонища, что ли, не нравится?

С этого дня Витров больше всего полюбит свиней.

Поиски приключений в запретных проходах между цехами, в очистке. Шлезак немного запыхался. Витров: ему хотелось бы все замерить, отметить все подробности. Один раз Шлезак бросает на него внимательный взгляд:

— Слушай, зачем ты меня вообще позвал?

И Анатоль вдруг узнает в Шлезаке знакомые черты женщины из венского предместья, хозяйки садовой делянки: она так же благодушна, полновата, всеми любима, практична, болтлива, бессердечна… Червь сомнения оказался прав — из этой дружбы ничего не получится. И самым теплым солнечным тоном, очень заботливо:

— Ну, что тебе не так, Венку? Чем ты недоволен?

Радость возвращения. Тряский, громыхающий почтовый поезд. На развалюшистых деревянных лавках, которые годятся только на дрова, покачиваются, как полешки, дети, качаются над головами кое-как уложенные, перевязанные хлипкими веревочками картонные чемоданишки с выдранными замками. Бесконечные остановки. А сейчас и вовсе остановились посреди перегона, на каком-то заводском дворе: кругом все черно от копоти, все белое давно стало серым от грязи. Стрела подъемного крана угрожающе вытянулась к окну вагона, вот-вот выколет глаз. Спустя какое-то время двинулись дальше; потом их никак не пускают через мост; десять минут, двенадцать; похоже, что тут мы застряли на веки вечные, как Фридрих Барбаросса в Кифгейзере, и будем так сидеть, пока из детей не превратимся в бородатых старичков. Каким же ракетно-стремительным, прозрачнокрылым стрекозиным полетом под туманной луной, над зеркальной гладью родного пруда воображали себе дети радость этого возвращения, мечтая о нем день за днем на протяжении бесконечных лагерных лет под началом учителей и вожатых, и вдруг тут какие-то серо-желтые груши с дом высотой засыпали, затопили то ли сахаром, то ли спиртом, то ли песком весь рельсовый путь! Потом неожиданно поезд рванул с места и помчался вперед, и замелькали флаги, флаги… И как случилось, что дети вдруг очутились дома? В конце концов счастье всегда наступает.

Поход. Все еще в лагере ДЛО в Храце на Кампе. Слава Богу, скоро мы поедем домой и для нас начнутся каникулы. Можно будет немного передохнуть без надоедливых учителей и вечно орущих вожатых, без идиотских строевых учений. Июньская жара, роскошный солнечный день, но никакой воли. Хуже всех — старший вожатый лагеря Термейлен из Фрисландии, который трубит, как белокурый лось, выкрикивая команды на непривычном для нас наречии. Интересно, водятся ли во Фрисландии лоси? В его представлении мы не разговариваем, даже не болтаем, а только «лопочем». Для него мы, ребята из Остмарка, какие-то недочеловеки. А наш младший вожатый, пятиклассник, хотя из местных (его фамилия Биссек), но тоже не лучше. Вдобавок он еще и вредный, как многие венцы. Сегодня нам приказано, несмотря на июньскую жару, выступить в поход, напялив на себя зимнюю форму. Это делается для того, чтобы мы познакомились с еще одним прекрасным уголком здешней природы и выучили перед возвращением в Вену две-три новые песни.

Биссек разучивает с нами глупейшую моряцкую песню, в которой встречаются английские словечки, мы их не понимаем. Английский у нас начнется только с пятого класса, для Биссека это возможность вволю над нами поиздеваться. Мы все терпеть не можем английский и даже не пытаемся что-то понять или научиться правильно произносить слова, ведь англичане — наши враги.

Вот это — да! Это мы орем с удовольствием. Я хвастаюсь, как мой отец мечтает о том, чтобы немецкие бомбы поскорее разрушили отвратительные американские небоскребы. Ребята мне аплодируют. Они с восторгом произносят «Тьфу на них!» и подробно расписывают, как это будет. Только американцев нам еще и не хватало! Но, имея на своей стороне японцев и «твердыню Европы», мы сообща как-нибудь уж с ними управимся.

Это чувство так переполняет меня, что я раздуваюсь, точно воздушный шар.

На склоне одного из холмов нам вдруг приказывают остановиться, принять певческую позицию и любоваться живописным видом. Холм очень покат; расставив ноги на ширину плеч, как того требует певческая позиция, я стараюсь покрепче утвердиться на склоне и зарываюсь пятками в землю, но почва слишком мягкая и тотчас же осыпается из-под ног. Руки, сжатые в кулак, должны находиться перед животом. Держаться остается только за самого себя, у меня начинается головокружение. С трясущимися коленками стараюсь пением прогнать это ощущение. Предстоит выстоять южнотирольскую песню; «Среди июньской белизны стоит избушка, и к ней ведет моя лыжня», «Песню силезцев» — тут я узнаю в «Мельнике-искуснике Кинасте», что находится чуть ниже ближайшей деревни, Силезию родную, родину мою; где на одном крылечке девушка стоит, затем идет песня «Мари-Элен»: ну что, разве не узнаете — ни дать ни взять тот мельничный ручей, где в розовые губки я целовался с ней. Наконец нам снова позволяют сойти пониже на более надежную почву; с чувством облегчения я пою про то, как, мол, нагрудники наши из толстой кожи, изодраны в битвах мечом и копьем, и что так и должно быть у хра-а-а-абрых ландскнехтов. И то ли «Господь Бог», то ли «Господь в бой» — кто тут станет спрашивать, когда в том, что мы поем, так много всего непонятного! — ведет нас и победу даст в этот трудный час.

Сказать, что до самого вечера, было бы слишком, так что скажем — под конец этого веселого, отпетого денька для нас еще придумали упражнение, чтобы мы освежили свои навыки в том, как надо правильно строить устное сообщение при рапорте. Формула для запоминания — ООАЕУ: ктО чтО кАк гдЕ что-я-бУду-делать-дальше? Тут я в своей стихии. Последнее упражнение: по свистку все беглым шагом спускаются с холма, каждый срывает лист с какого-нибудь дерева, определяет его породу, бежит с листком к младшему вожатому, говорит, какому дереву он принадлежит («называние»), и затем, вернувшись в строй, несет его домой. Мне удачно подвернулось дерево, с которым трудно было ошибиться, я догоняю идущую колонну, мчусь к Биссеку, выпаливаю на последнем издыхании: «Дуб» и на трясущихся ногах, с багровым лицом, весь взмыленный, до конца продолжаю, все больше и больше отставая от строя, этот бег навстречу светящему прямо в глаза, как луч прожектора, заходящему солнцу. Зимняя форма оставляет на полу гостиницы длинный мокрый след.

Зато у нас сегодня ранний отбой. Мы глядим из спальни: солнце уже скрылось, но за окном еще светло, мы глядим на шпинатно-зеленый прямоугольник, где покой и печальная тишина, мы выбились из сил, нам уже ничего не хочется делать, но нам так жалко этих печальных остатков затухающего дня, этот прямоугольник так замкнут, так противоположен свободному приволью, он становится все темней и темней.