— В настоящий момент — не по нашей линии. Но все же.

Фотографии уложены в соответствующий ящик каталога.

— Хайль Гитлер! Из мальчугана вырастет крепкий немецкий парнишка. Желаем удачи!

Отдых с отцом в кафе, перед тем как ему приступать к своим обязанностям на первой службе в Хозяйстве. Черный чай, сухарики, от солнечных пятен рябит в глазах. Смешные тросточки, на которых держатся газеты. Отец погружается в чтение «Беобахтера», сын уткнулся в более занимательный «Штюрмер». Нагромождение горбатых носов, кучи потасканных кафтанов, как на барахолке, пейсы, от которых несет чесноком, или плутократские цилиндры на разжиревших харях с обвислыми щеками и тройными подбородками.

Стишки про евреев. Анекдоты. Подлости: из-за их грязных делишек погибла от голода экспедиция к Северному полюсу. Непролазная чаща непонятных намеков, выражений. Отчаянный вывод: как же много всего должен знать немецкий мальчик!

Ципп. Кроме Дуная, разбросанные там и сям ручейки: вот один ручеек и еще несколько ручейков; множество мостиков, один каменный и один горбатый, и еще зеленые-зеленые, местами подмываемые водой лужайки, где-то даже подвалы выглядят вполне пригодными для жилья, а в другом месте и бельэтаж похож на сырой подвал с зеленоватым светом, склизкой землей вокруг и карабкающейся по стенам растительностью, люди в Циппе ходят на совершенно различных уровнях. Вон владелец лавчонки с игральным автоматом, наполненным сластями, сидит между керосинной колонкой и готовой развалиться мокрой селедочной бочкой. Много детей на дорогах и перед магазинами, внутри их поменьше, а я и рад поболтать, но больше всего мне нравится болтать с самой молоденькой продавщицей в универмаге, у этого магазина как раз тот современный вид, к которому я привык, потому что там, откуда мы приехали, все дома были новой постройки. Да, с Кристой я говорю о моей родине и о политике, из-за которой нам пришлось уехать, и о красном Марсе, который нынче, может быть свалится на землю, и Криста совсем забывает про остальных людей, пока другие продавщицы не начинают ее подталкивать, а меня торопят поскорее забирать свои какао и орехи, пора, мол, и честь знать, и вот я сматываюсь и на заплетающихся ногах вываливаюсь на улицу, ослепительно белую от пыли и яркого солнца.

По большей части я провожу время вдвоем с мамой, мы с ней как сиамские близнецы, — да с тетушкой из Вены, которая нас приютила, сейчас она впервые за те недели, что мы тут живем, приехала нас навестить; она прямо-таки влюблена в маленького Анатоля: вот погоди, мол, когда твой папа дождется возвращения того человека, которого он временно замещает в Циппе, и увезет вас в Вену; чтобы приступить к работе в новой должности управляющего Хозяйством, тогда у тебя будет много-много всяческих развлечений; но в настоящий момент она довольна, ей страшно нравится в этом дачном местечке, да и никому из нас тут не скучно, и оно вовсе не глухое и не сонное царство. Вот как-то мы все трое — тетушка, мама и я оказываемся лежащими на траве возле лесной опушки, лес так овевает нас прохладой и осеняет тенями, что кажется, это даже чересчур, а лужайка возле опушки тянется совсем узенькой полоской, я, почти догола раздетый, изгибаюсь, чтобы дотянуться до остатков солнечных лучей, чтобы как следует загореть, в то время как тетушка намазывает меня жирным ландышево-белым кремом, но тут перед глазами далекая незнакомая горка, одетая цветущими и нецветущими травами и кустами, и высокими дикими цветами ростом с Анатоля, наполненными нестрашными толстыми насекомыми, жужжащими и купающимися в общем благоухании. Букет мой на бегу, на бегу без остановок, все больше полнеет, но где же теперь мама и тетушка, они уже ни за что никогда не найдутся, и я бегу, пока каким-то образом не оказываюсь на дальней знакомой улице, полной недавно отстроенных вилл, некоторые еще стоят в красном кирпиче, красном, как Марс, и он уже почти зримо проступает на вечереющем небе в папином бинокле, пахнущем кожей, в который мне дали посмотреть — уже не точечкой, а как настоящий красный диск, маленькая луна, ну уж нынче он обязательно упадет, раз так сильно приблизился к Земле, даже папа не исключает такой возможности, и это единственное, что меня сейчас пугает и по крайней мере один раз в день портит удовольствие от чудного Циппа и болтливых, многоцветных каникул. «Господи-Боже-мой-где-же-ты-пропадал! Господи-какого-же-страха-мы-за-тебя-натерпелись! Смотри-никогда-больше-не-смей-так-убегать!» А на столе уже дымится жареная курица с румяной корочкой, весь стол занят жареной курицей, и весь воздух, пронизанный лучами закатного солнца, наполнен жареной курицей от инженера — хозяина самого лучшего на свете курятника, где мы с Ингрид, совсем еще маленькой, а инженер показал мне карманную буссоль и обещал, что научит меня читать карту, и вот уже Ципп с необозримо обширными окрестностями вокруг, на пространстве которых можно в два счета заблудиться, с холмами, лугами и зарослями кустов собран в одно простенькое светло-зеленое пятнышко, а в его толстом, белом журнале для изобретателей, который он дает мне почитать, я вычитываю зудящую и подзуживающую новость, что когда-нибудь каждый сам сможет записывать человеческий голос и музыку на движущейся пленке, установленной возле магнита, мне хочется, чтобы это время настало уже сейчас, бегите, дурацкие годы, убегайте, вот и папа вернулся с работы к сказочному столу: «Не бойся Марса! Уж если он упадет, значит, таков закон природы, и мы все так быстро умрем, что даже ничего не почувствуем. А ты знаешь, что у древних римлян Марс означал войну?»

Пратер. Впереди всех остальных аттракционов стоит агитпалатка гражданской обороны. Анатоль уставился как зачарованный, отец тихонько дает сдержанные пояснения, мама и тетушка громко вздыхают. Сначала, когда усадили очередную группу зрителей, в зале было темно. Потом откуда-то вдруг как завоет на разные голоса: то тише, то громче — воздушная тревога. Пауза. Потом загудели самолеты, в картонных домиках у кого-то загорелся свет. Тут модель четырехмоторного бомбардировщика одновременно с Витровым заметила картонный городок и давай бомбить, в городе вспыхнули языки пламени и все превратилось в развалины. Маленькие кукольные человечки все, как положено, укрылись в бомбоубежище. А один выскочил на улицу поглазеть. Конечно же, в него попал осколок, и он упал убитый. Теперь уже стало достаточно светло, и все кукольные гномики повыходили из подвала, надели шлемы и принялись тушить пожар. Вот как нельзя, а вот как нужно делать. «Упаси нас, Господи, это пережить!» — говорит мама. «Ага», — говорит Анатоль…

…Ибо тут видишь почти весь мир разом. Пестрые балаганы и катальные горки, на самые отдаленные намекают лишь цветовые пятна и отдельные высовывающиеся или торчащие кверху детали, много бешеного, завывающего движения, повсюду — вблизи и вдали — визжат люди, отовсюду наперебой гремит музыка, и Витровы тоже уже встроились в нестройный порядок гудящей, слоняющейся, толкающейся толпы; пестрая, жующая, о чем-то болтающая, глазеющая на изобилие броских предметов человеческая масса всей гущей вваливается в аллею аттракционов, тянется мимо них, останавливаясь, чтобы посмотреть, ответвляясь в стороны, все очень весело, из балаганчиков откликается ответное веселье, и все это единое, еще не расчлененное, в самом начале которого сейчас стоят Витровы, оказывается, по словам тетушки, всего лишь одна из улиц! Анатоль услышал, и внутри что-то так и запрыгало.

— Нравится, Тильки? — спрашивает тетушка звонко и молодо.

Отрезвляющий голос. И сразу бух в бездну отчаяния: сейчас мы никуда не пойдем, ничего не будем смотреть, ни на чем не будем кататься, ни во что не будем играть. Все это только когда приедут Аренштейны. И сразу прямым ходом в гостиницу, куда они прибудут и где мы с ними встретимся. Смотреть — пожалуйста, сколько угодно! В гостинице будут высокие потолки, свежий воздух, много зелени и всякие вкусные запахи, но ужасно скучно. И никакие Аренштейны Анатолю совершенно не нужны и неинтересны, пожалуй, они только испортят всю программу развлечений, не дадут насладиться райским блаженством. Анатоль вынес из этого два пронзительных впечатления: первое состояло вот в чем: зная из собственного небольшого опыта и из чужих рассказов, из догадок и картин, которые рисовала ему фантазия, что тут перед ним открылись, собранные в одном месте, необозримые возможности непрерывной игры, которых хватило бы на годы и годы, он наперед был уверен, что лишь жалкая часть этих возможностей будет использована, а больше его никогда уже сюда не приведут; второе же заключалось в том, что он на короткий миг как наяву увидел и услышал Михая Венку — и вновь с необыкновенной отчетливостью пережил чувства тех дней, когда длилась их дружба и когда они расстались; не попрощавшись как следует.