Грузноватый король скучает. Его вассалы из кожи лезут, чтобы его развлечь; вассалы — это притворно угодливый долговязый Павиани и миниатюрный весельчак Вульш, довольный тем, что нашел себе такого господина, который хоть и может нашуметь, но в душе добряк.

— Спроси его, — говорит Павиани, глядя прищуренными узкими глазами, — знает ли он уже, что ему делать с девчонкой.

Я знаю про это только из уроков биологии; мои познания ограничиваются тем, что происходит на уровне клетки, и выражены в учительских терминах; что еще при этом происходит, кроме поцелуев и объятий, мне неведомо. Собственное тело мне тоже еще ничего не подсказывает, мне двенадцать лет, остальным — от тринадцати и больше; у второгодника Ходлера неожиданно обнаруживаются замашки завзятого репетитора. Все трое они заставляют меня повторять за собой слова, обозначающие различные малопонятные действия на языке городской окраины. Король обзавелся собственным попугаем. В то время как Павиани старается меня уязвить: «Да брось учить дурачка! Как был дурак, так и останется» — Ходлер благодушно меня просвещает, кое-какие слова, выражающие биологические понятия, уже встречались мне на стенах уборной или храбро выведенные кем-то на школьной доске. Когда я заупрямился, не желая показывать, как я буду целоваться с девчонкой, — «Да ну вас! Так же, как с мамой и папой», — он, поддав кулаком, валит меня на кровать и влепляет мне толстогубым ртом слюнявый поцелуй взасос. Ребята в восторге. Затем он хватает меня за мошонку, боль жуткая. Пожалуй, я лучше уж не буду переходить в эту спальню, но, зная, как они любят драться, стараюсь придумать, как бы мне сейчас уйти отсюда по-хорошему. Но Павиани загораживает дверь и приказывает Вульшу помочь. Ходлер, восседая на кровати, весело распевает что-то полупонятное:

И далее:

Наконец он отвешивает мне тумака. Павиани сбивает меня с ног и пригвождает к полу своими мослами. Вульш, тот не любит насилия, стоит на страже в дверях. Далее уже Павиани отделывает меня по всей программе, которая состоит из выкручивания ушей, щелбанов по кумполу, примеривания перчаток, тычков под дых и китайских болевых приемов. Ходлер только держит меня: «Ну, ты! Не рыпайся», и время от времени одним взмахом здоровенной ручищи подавляет мое сопротивление. Особенную ярость вызывают у них неожиданные попытки хоть немного дать сдачи:

— Фу ты черт!

Потом:

— Ты чего! Будешь еще? Будешь?

За этим следует наказание. В безмерном возмущении я спрашиваю, неужели у них позволено царапаться и кусаться, разве это честно? В ответ на это я получаю смачный плевок в лицо, а Павиани расцарапывает мне ногтями шею. На шее выступает кровь. Ходлер приказывает: «Все, хватит», однако учиняет мне допрос:

— Ну-ка, отвечай! Ты что — вздумал царапаться и кусаться?

— Я — нет.

Павиани:

— Он же трус!

Вульш:

— Типично еврейские штучки — царапаться и кусаться!

Ходлер:

— Мы — немцы, мы деремся как мужчины! А ты баба! Еврей! — Еще один плевок.

— Я не еврей!

— А ну-ка, повтори!

— Я не…

Здоровый тумак.

— Эй ты, еврей, давай говори: «Я — еврей!»

Советский рай. (Школьное сочинение Франца Хорнера, погибшего на фронте в 1941 г.)

Было очень холодно для Вены, около 20 градусов, и завтра должны были начаться «угольные» каникулы. Но перед этим наш класс еще сводили на выставку «Советский рай», которая проходила во Дворце ярмарок. Я видел уже несколько таких выставок, которые проводятся для политического просвещения немецкого народа, в первую очередь — молодежи. Это — хорошее и полезное мероприятие, потому что так получаешь гораздо лучшее представление, чем когда просто читаешь или слышишь об этих ужасах, а тут все как есть в натуре — иногда из картона, а иногда даже настоящие предметы. Мы постояли в глубоком снегу перед Дворцом, ждали, когда нас впустят, и мерзли, но мне как будущему «альпийскому егерю» это было нипочем. Так мы даже лучше могли представить себе, какая она — Сибирь, куда отправляют каждого русского, и не только мужчин, но и женщин, если они после второго предупреждения еще раз опоздают на работу. Ибо, как гласит гигантский плакатище у входа в рай: «Их Бог — машина». Наконец нас впустили в рай.

Мы увидели впечатляющие декорации нищих кварталов, в которых живут русские. Совсем не то, что у нас в Германии! Мы видели бетонные бункеры со звуконепроницаемыми дверями — на это у них находятся деньги! В бункерах расстреливают политических врагов выстрелом в затылок, и надо, чтобы этого никто не слышал. Вдобавок в это время во дворе на всякий случай гоняют автомобильные моторы, чтобы они совсем все заглушали. Еще мы видели помещение, где пытают, подделанное под настоящую комнату: как точно наши работники выставок сумели его подделать! Там заключенные скачут на кирпичном полу с искусственным подогревом, пока не свалятся без сил. На стенке висела рукавица, не знаю — настоящая или нет, в которой у заключенных живьем варят руки. Мы видели там также много всего политического, но больше всего мне понравились ужасы моих врагов.

Да, моих врагов! Потому что я, как все порядочные обитатели Европейской твердыни, смету с географической карты эту еврейскую преступную раковую опухоль и создам настоящий, немецкий рай на месте большевистского ада.

Война с русскими. Ура! Небывалое великое приключение Германии! А то стало уже довольно скучно. А теперь наша техника двинется в беспредельный простор. Мы сделаем то, чего не смог сделать Наполеон. Наконец-то можно что-то предпринять против подлых большевиков. Теперь и впрямь можно сказать, что все негодяи — наши враги. Tabula rasa.[22] Вперед на Восток! На овладение гигантской жизненной территорией ради нашего будущего. Новые позывные по радио — фанфары перед чрезвычайными сообщениями. Самому так и хочется забраться в радио! А на стене во всю комнату уже висит карта Советского Союза, картинкам пришлось освободить для нее место. Папа, старый полководец, развернул театр боевых действий, заботливая хозяюшка мама подшила под нее подкладку, чтобы можно было втыкать бесчисленные булавочки с красными и синими флажками согласно последним сообщениям Верховного командования вермахта. Наша линия непрестанно все дальше продвигается на восток, так что едва успеваешь уследить. Отважный пловец, могучими взмахами рассекающий морские волны, уже далеко удалился от берега и, без сомнения, одолеет океан. Проходят неделя за неделей, и не было ни одного заурядного, скучного дня, каждый день победа за победой, город за городом. Отчего же ты, папа, плакал двадцать второго числа?

Неожиданная отмена занятий. Шел в школу, и вдруг — от ворот поворот. Такое радостное распоряжение! В то утро было безумное счастье, даже серая улица перед школой зажелтела и зазеленела. Долгое ожидание при пересадке на свой трамвай насквозь пронизано солнцем; очутившись наконец на залитой солнцем, продутой свежим ветром площадке, едешь, а впереди все кажется еще зеленей, еще ярче, и упоительно благоухают майские запахи. Внутри вагона, за незакрытой дверью — корзина ранних фруктов: первая черешня? ананасная клубника? И в придачу к ней всю дорогу злая спутница — оса. Невидимкой она притаилась рядом с задвижкой на желто-серой деревянной двери, ведущей в сад, и впилась мне в руку так, что я закричал. Затем еще волшебная аллея перед Хозяйством; без ответвлений она ведет прямо к окраинной улице с кинотеатром, но по бокам наверняка есть домики с садиками: когда я одно лето некоторое время водил дружбу с Макси — ах, эти дружбы, всякая со своими неожиданностями, по-новому увлекательная! — я, катаясь на его самокате, даже наткнулся на ведущую туда дорогу. Но нет больше Макси! Подойдя к Хозяйству, я вижу здание проходной, стоит морозная зима, и оно все засыпано снегом, уже стемнело, и в снежных сумерках все тихо-тихо, вижу нас — нашу семью, ожидающую в нескольких шагах от входа, и справа в снежную даль протянулось Хозяйство, и слева в снежную даль — везде оно, и все здесь одинаковой высоты, без всякой перспективы, и тихо-тихо, и мы ждем, наверное, самих себя. Не может быть, что был когда-то этот вечер.