— Он говорил вам об этом?

— Да.

— Лиотар ему не нравится? Зачем же он его выбрал?

— Да он его и не выбирал. Это тот…

— Секундочку! Вы только что сказали очень важную вещь!

— Знаю.

— Так вы сделали это намеренно?

— Возможно. Я устала от всей этой шумихи вокруг нас и понимаю, чем она вызвана. Я не считаю, что могу повредить Франсу тем, что говорю с вами так.

— Когда двадцать первого февраля около пяти часов пополудни старший инспектор Люка прибыл к вам с обыском, уходя, он увел с собой вашего мужа…

— И затем вы его целую ночь допрашивали, — сказала она с упреком.

— Допрашивать — моя работа. В тот момент у Стевельса еще не было адвоката, поскольку он не знал, что его станут преследовать по закону. С тех пор вашего мужа на волю не выпускали, а домой он приходил только в сопровождении инспекторов, и притом совсем ненадолго. И тем не менее, когда я попросил его выбрать себе защитника, он без колебаний назвал имя мэтра Лиотара.

— Понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Значит, адвокат приходил к Стевельсу до бригадного инспектора Люка?

— Да.

— Стало быть, это произошло двадцать первого февраля в промежутке между визитами Лапуэнта и Люка?

— Да.

— При разговоре вы присутствовали?

— Нет, я находилась внизу, занималась уборкой — ведь меня три дня не было дома.

— О чем они говорили, вы не знаете? Знакомы они прежде не были?

— Не знаю. Не были.

— Возможно, ваш муж позвонил ему и попросил прийти?

— Я почти уверена, что муж никому не звонил.

Заметив, что к витрине мастерской прильнули уличные мальчишки, Мегрэ предложил:

— Давайте сойдем вниз.

Она провела его через кухню, и они вошли в маленькую темную комнату без окон, кокетливо обставленную, очень уютную, стены которой были заставлены стеллажами, полными книг. Посредине стоял обеденный стол, а в углу еще один столик — письменный.

— Вы спрашивали про распорядок дня мужа? Он поднимался в шесть утра зимой и летом. Зимой первым делом растапливал калорифер.

— Почему же двадцать первого калорифер не горел?

— Да ведь было не так уж и холодно. После нескольких морозных дней потеплело, погода улучшилась, а ни я, ни Франс не мерзляки. К тому же в кухне у меня газовая плитка, она неплохо обогревает. А в мастерской — еще одна, Франс пользуется ею для варки клея и накаливания инструментов. Ну так вот, прежде чем умыться, он обычно направлялся за рогаликами в булочную, а я в это время готовила кофе. Потом мы завтракали, он мылся и тут же принимался за работу. Часов в девять, справившись с основными домашними делами, я уходила за покупками.

— Стевельс ходил за заказами сам?

— Редко. Как правило, работу ему приносили на дом, а затем ее забирали. Когда Франсу требовалось все же куда-то сходить, я шла с ним, поскольку это были едва ли не единственные наши выходы в город. Обедали мы в половине первого.

— И Стевельс снова садился за работу?

— Почти всегда. Он только выкуривал сигарету на пороге, а во время работы не курил. В мастерской он сидел до семи часов, иногда до половины восьмого. Я никогда не знала, в котором часу мы будем ужинать, потому что муж не любил бросать работу, не закончив ее. Затем он опускал шторы, мыл руки, а после ужина *мы читали в этой комнате до десяти или одиннадцати часов. Только по пятницам вечером мы ходили в кино — в кинотеатр «Сен-Поль».

— Он любил выпить?.

— Один лишь стаканчик после ужина, небольшой стаканчик, но его хватало Франсу на целый вечер. Ведь он цедил вино по капле, как это делают дегустаторы.

— Чем же вы занимались по воскресеньям? Ездили за город?

— Нет, никогда. Франс ненавидел такие поездки. В воскресные дни мы по утрам сидели дома, и Франс что-нибудь мастерил. Эти стеллажи, да и вообще почти всю нашу мебель он сделал своими руками. После обеда мы прогуливались по кварталу Фран-Буржуа, по острову Сен-Луи и довольно часто ужинали в ресторанчике у Нового моста.

— Стевельс — скупердяй?

Фернанда покраснела и уже гораздо менее естественно ответила вопросом на вопрос, как это обычно делает женщина, когда старается скрыть смущение:

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Стевельс ведь работает уже больше двадцати лет, не правда ли?

— Франс работал всю жизнь. Его мать была очень бедна, и детство у него было несчастливое.

— Стевельс считается самым дорогим переплетчиком Парижа, и он завален работой, так что даже может позволить себе отказывать некоторым клиентам.

— Да. Это так.

— Значит, на его заработки вы могли бы жить со всеми удобствами, иметь комфортабельную квартиру и даже машину.

— А зачем?

— Ваш супруг утверждает, что у него никогда не было более одного костюма, да и ваш гардероб вроде не богаче?

— Мне ничего не нужно, а питаемся мы хорошо.

— На жизнь у вас скорее всего не уходит больше трети его заработка.

— Я не вникаю в денежные вопросы.

— Большинство людей работает с определенной целью. Одни мечтают о загородном доме, другие хотят обеспечить себе безбедное существование в старости. Третьи заботятся о детях. У Стевельса случайно нет детей?

— Я, к сожалению, детей иметь не могу.

— А до вас?

— Нет. У него не было постоянных связей с женщинами. Франс довольствовался сами знаете чем… Благодаря этому мы с ним встретились…

— Что же он делает с деньгами?

— Не знаю. Кладет их, вероятно, в банк.

Действительно, в одном из филиалов банка «Сосьете Женераль» на улице Сент-Антуан был обнаружен счет на имя Стевельса. Почти каждую неделю переплетчик производил вклады, соответствовавшие суммам, полученным от заказчиков.

— Франс трудился из любви к своему искусству. Он же фламандец. Теперь я начинаю понимать, что это значит. Он мог часами корпеть над одним-единственным переплетом ради удовольствия создать замечательно красивую вещь.

Любопытно, что Фернанда иногда говорила о своем муже в прошедшем времени, как будто стены тюрьмы поглотили его навсегда, а порой — в настоящем, как если бы он с минуты на минуту должен был вернуться домой.

— Поддерживает ли Стевельс отношения с родными?

— Франс не знал своего отца. В детстве его опекуном был дядя, который отдал племянника в приют, где Франс и обучился своему ремеслу. Их держали в приюте в строгости, и Франс не любит вспоминать об этих временах.

Выйти из квартиры можно было, только пройдя через мастерскую. А чтобы попасть во двор, нужно было выйти на улицу, свернуть под арку и пройти мимо комнатки консьержки. Слушая Люка, безвылазно сидевшего на набережной Орфевр, Мегрэ удивлялся тому, как легко старший инспектор оперировал именами, в которых Мегрэ еще путался. Консьержка госпожа Салазар, жилица с пятого этажа мадемуазель Беген, сапожник, торговка зонтиками, хозяйка молочного магазина и ее работница — обо всех Люка говорил как о своих старых знакомых и знал все их причуды.

— Какую еду вы готовите Стевельсу на завтрак?

— Баранье рагу. Франс любит поесть. Мне показалось, что вы несколько минут назад хотели спросить, чем он увлекается, кроме работы. Пожалуй, едой. Хотя Франс по целым дням сидит за работой, на прогулки не ходит, гимнастику не делает, но аппетит у него отменный.

— Были ли у него друзья до того, как он познакомился с вами?

— Не думаю. Франс ничего об этом не говорил.

— Он жил ужб здесь?

— Да, и хозяйство вел сам. Только раз в неделю приходила делать уборку госпожа Салазар. Может быть, из-за того, что отпала необходимость в ее услугах, она меня и невзлюбила.

— А соседи знают?

— Чем я занималась раньше? Нет, то есть до ареста Франса не знали. Теперь-то благодаря журналистам им все стало известно.

— И они охладели к вам?

— Некоторые охладели. Но Франса тут очень любили, отчего нас скорее жалеют.

В общем и целом так оно и было. Если бы на улице Тюренна подсчитали все «за» и «против» Стевельса, то, несомненно, перевесили бы голоса «за». Однако местным жителям — еще больше, чем читателям газет, — хотелось, чтобы расследование тянулось вечно. Чем таинственнее становились обстоятельства дела и чем быстрее развивался конфликт между судебной полицией и адвокатом Филиппом Лиотаром, тем больше удовольствия получали соседи переплетчика.