— Как тебя зовут? — спросила она ребенка, но тот только посмотрел на нее своими большими темными глазами и ничего не ответил.

— Ты знаешь, где живешь?

Мальчик даже не слушал ее. Тут госпожа Мегрэ догадалась, что он не понимает по-французски.

— Извините, месье. Будьте добры, скажите, который час?

— Без двадцати двух двенадцать, мадам.

Мать ребенка не возвращалась. В полдень, когда где-то поблизости завыли сирены и строительные рабочие заполнили соседний бар, молодой женщины все еще не было.

Доктор Флореско вышел из парадного, сел за руль маленькой черной машины, а госпожа Мегрэ не могла оставить мальчика и пойти извиниться перед врачом. К тому же ее мучила мысль о томившемся на плите курином рагу. Мегрэ сказал, что придет обедать скорее всего в час дня. Быть может, лучше было бы обратиться в полицию? Но для этого опять-таки следовало покинуть сквер. Впрочем, сделать сие не представлялось возможным: мать ведь сойдет с ума от беспокойства, если, вернувшись, не застанет ее с ребенком на месте. Бог знает куда она тогда побежит и где они в конце концов смогут встретиться. А оставить двухлетнего малыша одного посреди сквера, в двух шагах от пролетающих мимо автобусов и машин госпожа Мегрэ тоже не могла.

— Извините, месье, не скажете ли, который час?

— Половина первого.

Рагу наверняка уже начало пригорать, а Мегрэ должен вот-вот вернуться. Впервые за многие годы совместной жизни он не застанет ее дома. Да и позвонить ему невозможно, поскольку опять-таки пришлось бы идти к телефону в баре напротив. Вот если бы мимо снова прошел тот же или какой-нибудь другой полицейский, она бы представилась и попросила позвонить мужу. Но, как назло, в поле зрения не было ни одного блюстителя порядка. Госпожа Мегрэ вставала, садилась, оглядывалась по сторонам — повсюду ей мерещились белые шляпки, но ни одна из них не была той, которую она ждала. В течение получаса она насчитала более двадцати белых шляпок, причем обладательницы четырех из них были к тому же одеты в синие английские костюмы.

В одиннадцать часов утра, когда волнения госпожи Мегрэ, прикованной в Антверпенском сквере к ребенку (чьего имени она даже не знала), еще только начинались, ее супруг комиссар Мегрэ надел шляпу и вышел из своего кабинета. Он сказал несколько слов инспектору Люка и, бурча что-то себе под нос, направился к небольшой двери, соединявшей помещение судебной полиции с Дворцом правосудия.

Примерно с того времени, как госпожа Мегрэ занялась лечением зубов, визиты во Дворец правосудия стали для комиссара повседневным мероприятием. Он дошел до той части здания, где находились кабинеты судебных следователей. Тут, в коридоре, на скамьях всегда сидели странного вида люди, причем некоторые из них — в сопровождении двух жандармов. Мегрэ постучал в дверь к следователю Досе ну.

— Войдите.

Досен был самым высокорослым судебным чиновником в Париже, и казалось, что он своего роста стесняется, а еще больше стесняется того, что всем своим видом напоминает аристократическую русскую борзую.

— Садитесь, Мегрэ. Курите, пожалуйста. Вы читали в утренней газете статью о деле, которое мы ведем?

— Я сегодня прессу еще не смотрел.

Следователь протянул ему газету, на первой полосе красовался заголовок:

— У меня был долгий разговор с прокурором, — сказал Досен. — Он того же мнения, что и я. Мы не можем выпустить переплетчика на свободу. Впрочем, если бы мы и решили это сделать, нам помешал бы — в силу своей язвительности — сам Лиотар.

Еще несколькими неделями раньше это имя — Лиотар — было во Дворце правосудия практически неизвестно. Тридцатилетний Филипп Лиотар прежде не выступал защитником ни в одном серьезном процессе. Проработав пять лет секретарем у знаменитого адвоката, он только начинал расправлять крылышки и жил пока что в однокомнатной квартирке на улице Бержер по соседству с заведением, которое было известно под названием «Дом свиданий». Но с тех пор, как дело Стевельса получило огласку, фамилия Лиотара ежедневно мелькала в печати: он давал сенсационные интервью, рассылал обращения во все инстанции, появлялся даже в выпусках кинохроники — с взлохмаченной шевелюрой и саркастической улыбкой на устах.

— У вас ничего новенького не появилось?

— Ничего, о чем стоило бы говорить, господин следователь.

— Вы рассчитываете найти того, кто отправил теле' грамму?

— В Конкарно поехал Торранс, а он малый расторопный.

За последние три недели дело Стевельса обросло в газетах аншлагами, один из которых гласил:

События по воле случая развернулись в районе, который Мегрэ хорошо знал и где даже хотел бы жить, — в пятидесяти шагах от площади Вогезов. Если идти с улицы Фран-Буржуа на площадь Вогезов и подняться по улице Тюренна к площади Республики, с левой стороны вы увидите маленький ресторанчик, фасад которого окрашен в желтый цвет, затем — молочный магазин «Салмон», а рядом с ним — типичное, с низким потолком, помещение мастерской, над витриной которой прилепилась тусклая вывеска: «Художественный переплет». В магазинчике по соседству торгует зонтиками вдова Ранее, а между переплетной мастерской и витриной с зонтами — ворота, ведущие под арку, в которой находится каморка консьержки, и, наконец, в глубине двора перед вами предстанет особняк старинной постройки, нашпигованный ныне конторами и квартирами.

В этом уголовном деле имелся единственный факт, который широкой публике остался неизвестным, ибо его удалось скрыть от газетных репортеров. Заключался он в том, что расследование началось совершенно случайно. Однажды утром в почтовом ящике судебной полиции на набережной Орфевр был обнаружен клочок замусоленной оберточной бумаги. Записка гласила: «Переплетчик с улицы Тюренна сжег труп в топке своего калорифера». Подписи, естественно, не было. Бумажка попала в отдел Мегрэ, и скептически отнесшийся к ней комиссар не стал отрывать от работы никого из своих опытных инспекторов, а отправил с проверкой малыша Лапуэнта, молодого сотрудника, который горел желанием отличиться.

Лапуэнт обнаружил, что на улице Тюренна действительно живет переплетчик — фламандец по имени Франс Стевельс, поселившийся во Франции четверть века назад. Выдав себя за работника службы санитарного контроля, Лапуэнт обследовал помещение и вернулся с подробнейшим его планом.

— Стевельс работает, можно сказать, в витрине, господин комиссар. Помещение довольно темное, перегорожено деревянной стенкой, за нею у Стевельсов устроена спальня. Узкая лесенка ведет в подвал, там у них кухня, маленькая темная комната, служащая столовой, и нечто вроде погреба.

— С топкой для калорифера? [1]

— Да. Калорифер старой модели и вроде бы не в наилучшем состоянии.

— Однако работает?

— Сегодня утром он включен не был.

В пять часов вечера на улицу Тюренна отправился, чтобы произвести официальный обыск, старший инспектор Люка. Хорошо еще, что он запасся соответствующим ордером, в противном случае переплетчик его бы не впустил, сославшись на закон о неприкосновенности жилища. Впрочем, Люка чуть было не ушел с пустыми руками, и теперь, когда дело Стевельса стало для судебной полиции мукой мученической, на старшего инспектора почти что сердились за то, что он в конце концов нашел-таки улику. В глубине топки Люка обнаружил два покрытых пеплом человеческих зуба. Вытащив их, он тут же вихрем помчался в лабораторию.

— А что представляет собой этот переплетчик? — поинтересовался Мегрэ, хотя он еще и не начинал заниматься расследованием вплотную.

— Ему лет сорок пять. Рыжий, рябоватый, глаза голубые. На вид, можно сказать, даже приятен. Жена, хоть она и намного моложе его, души в нем не чает.