— Послушайте, скажите правду, вы считаете меня виновным?..

Адвокат жестом остановил его:

— Не продолжайте, прошу вас. Я считаю искренними, правдивыми, слышите, правдивыми ваши уверения в невиновности. Как ни тяжелы имеющиеся против вас улики, я хочу видеть в них лишь роковую случайность. Вы говорите в свое оправдание, что вы невиновны, и вы невиновны, я это утверждаю.

— Но я клянусь вам, клянусь всем, что у меня есть самого дорогого на свете, что я невиновен.

В эту минуту Кошем овладело безумное желание рассказать всю правду. Но какой адвокат возьмется за защиту после такого признания? Ему оставалось только одно: все отрицать, не заботясь о правдоподобности.

Но все же ему хотелось, чтобы его защитник верил ему, и он повторил со страстью в голосе:

— Я невиновен! Я невиновен! После, может быть скоро, вы увидите, я вам скажу…

— Да ведь я вам верю, уверяю вас…

И Кош понял по тону, по взгляду своего защитника, что он скрывал свою мысль, что и он тоже был убежден в его виновности. После этого они еще спокойно разговаривали, почти не касаясь преступления. Кош понемногу начал забывать все, что было смешного и вместе с тем драматичного в его положении, а адвокат старался разгадать, что скрывалось под этой насмешливой беспечностью, сменившей так мастерски разыгранное вначале возмущение.

На другой день после завтрака за Кошем пришли, посадили его в карету и куда-то повезли. Он думал сначала, что его везут к судебному следователю, но поездка продолжалась слишком долго. Приподнявшись насколько было возможно, он попробовал заглянуть в окошечко, но стекла в нем оказались вставленными не как в обыкновенных окнах, а вкось, так что он увидал только клочок свинцового холодного неба. Наконец карета остановилась; он вышел и, хотя его очень быстро втолкнули в дверь, все же успел разглядеть Сену, катившую свои грязные тяжелые волны, и понял, что его привезли в морг!

— Этого еще недоставало, — подумал он, — меня привели на очную ставку!

Мысль об этом зрелище, наполняющая обыкновенно ужасом настоящих преступников, нисколько не смутила его. Ведь в потухших глазах бедного мертвеца он не прочтет для себя угрозы. Он увидит без малейшего страха этот труп, который видел уже два раза: ночью, еще сохранившим отголосок жизни, и утром, уже вытянувшимся и окоченевшим. Однако, когда он очутился в зале с белыми стенами и высокими окнами, из которых свет бледными пятнами падал на мраморные столы, им овладело какое-то неприятное чувство. В сыром воздухе носился смешанный запах карболовой кислоты и тимьянной эссенции, напоминавший кладбище и аптеку. Ему казалось, что он чувствует страшный и едкий запах, который издают недавно умершие тела. Несмотря на это, он жадно всматривался во все, стараясь запечатлеть в своей памяти малейшие подробности, чтобы впоследствии с точностью изобразить их в своих статьях.

Наконец его провели в комнату, где на столе, закутанная в простыню, лежала человеческая фигура. Простыню сняли, и, хотя он и был приготовлен к ожидавшему его зрелищу, он невольно отшатнулся. Труп был неузнаваем, или, вернее, в первый момент он его не узнал. Смерть довершила дело рук своих и сморщила, как-то съежила его. Лицо, которое он видел полным и круглым, теперь исхудало, какие-то серые и зеленые тени легли на нем, спускаясь от висков к подбородку, точно гигантский палец занялся лепкой этой темно-желтой, словно восковой маски. Когда он простоял несколько секунд около трупа, следователь сказал ему:

— Вот ваша жертва.

— Я еще раз заявляю, что я невиновен. Я не знаю этого человека, я никогда не знал его.

И он подумал: «Эти глаза видели правду, но теперь все кончено, теперь ничего не осталось от того, что видел и выстрадал этот человек, и, если бы мне сейчас на этом самом месте отрубили голову, ни малейшая дрожь не пробежала бы по этому безжизненному телу…»

Очная ставка продолжалась недолго. Было очевидно, что Кош упорствует и будет отрицать, отрицать до конца и до конца не сдастся.

Попробовали сломить его нервную систему — напрасный труд, на все вопросы обвиняемый отвечал неизменно:

— Я ничего не знаю.

Потом, когда, нагромоздив улику на улику, его спрашивали: «Что имеете вы возразить против этого? Как вы это объясните?»— он только поднимал руки к небу и шептал: «Я не понимаю. Я не могу объяснить себе…»

Длинное, трудное следствие не привело ни к какому интересному открытию. Невозможно было проникнуть в тайну, окружавшую жизнь старика Форже. Никто его не знал, никто не был знаком с его привычками. Никакой нравственной улики против Коша найти не удалось, но тем легче было взвалить на него их все. Из того, что никому не были известны связи и знакомства жертвы, вывели простое заключение, что Кош отлично мог иметь с ним сношения без того, чтобы кто бы то ни было об этом знал. Что же касается причины, толкнувшей его на это преступление, она не была ясна. Самое тщательное расследование его жизни, его средств к существованию ничего не открыло, кроме того, что он не кутил, исправно платил за квартиру и не имел ни долгов, ни серьезной связи. Несмотря на все старания установить список вещей, украденных при совершении преступления, это также не удалось. Таким образом, по окончании трех месяцев, несмотря на все старания полиции, ожесточенную работу следователя и частные розыски всех парижских газет, следствие не подвинулось ни на шаг; против Онисима Коша были две вполне определенные и чрезвычайно важные улики: обрывки конверта и запонка, найденная в комнате убитого. К этим уликам, опровергнуть которые обвиняемый никак не мог, прибавлялось еще очень веское подозрение, возбужденное его внезапным уходом из «Солнца» и его скитанием по Парижу, где в течение трех дней он перебывал в трех разных гостиницах и везде под вымышленными именами. Если прибавить к этому его странное поведение в момент ареста, попытку вооруженного сопротивления агентам полиции, его таинственное возвращение на свою квартиру, то в конце концов получалось довольно определенное положение, допускающее все подозрения и даже уверенность в виновности. Правда, все улики были чисто вещественные, а нравственные отсутствовали. Следствие было закончено, дело передано в уголовный суд и назначено к слушанию в апрельскую сессию.

Время, проведенное в тюрьме, сильно повлияло на организм Коша. Нервное возбуждение первых дней сменилось унынием и апатией. Вначале он мог бы еще в крайности во всем сознаться, но он теперь считал, что слишком много и долго лгал, чтобы это было возможно. Он ждал случая и надеялся, что он ему поможет. Но дни шли за днями, а случая не представлялось. Кроме того, его страшно злило, что ни в тюрьме, ни на допросах ему не удалось подметить ничего особенного. Он бы с удовольствием отметил факты несправедливости, грубости, нарушения закона. Но все шло самым обыкновенным порядком. Не выказывая преувеличенной нежности, надзиратели все же относились к нему гуманно, даже кротко, так что ему часто приходилось задавать себе вопрос:

— Да что же я смогу написать по выходе отсюда?..

Порой к нему возвращалась первоначальная уверенность, что какое-то таинственное существо заставило его впутаться в эту историю. Тогда им вновь овладевал страх, страх перед непонятным, неизвестным, и он оставался лежать целыми днями, уткнувшись в подушку, потрясаемый таким сильным ознобом, что его несколько раз спрашивали, не болен ли он?

Однажды утром к нему пришел доктор, но Кош отказался отвечать на его расспросы и ограничился словами:

— Вы не можете ни помочь мне, ни вылечить меня. Я не сумасшедший и не представляюсь сумасшедшим, я только прошу, чтоб меня оставили в покое.

Мало-помалу он совсем перестал говорить, едва слушая адвоката, охваченный бесконечной грустью, постоянным сомнением, выражавшимся необычайной возбужденностью. Мысль, что он игрушка в руках сверхъестественных сил, столько раз являлась в его уме, что под конец обратилась в полную уверенность.