— Сожалею, но увидеть его сегодня вечером не смогу, — произнесла Анна, подчеркнуто безразличным тоном. — Мне, конечно, интересно было бы посмотреть на его прекрасный костюм, но в этот вечер я намереваюсь лечь пораньше. Что-то все время болит голова, я даже думаю, не простудилась ли.

Анна отпустила Денизу, хотя та настойчиво предлагала свою помощь, и направилась в спальню.

Позднее, когда уже были погашены свечи и удалились служанки, она встала и начала одеваться вновь. Дойдя до платья, она заколебалась, какое надеть. В самом углу гардероба, тщательно завернутое в ткань, предохраняющую от сырости и пыли, висело ее золотое свадебное платье, великолепное и очень дорогое. Но, несмотря на это, с того самого вечера в Монришаре Анна его ни разу не надевала. Она ненавидела это платье. Сейчас, сама не понимая зачем, она сорвала с него ткань. Она наденет его сегодня вечером, и тогда не надо будет никаких слов. А возможно, слова какие-то и будут произнесены, но их будет мало. Слов будет мало…

— Но ведь это твое свадебное платье, — разочарованно воскликнет Людовик.

А она кивнет и скажет:

— Это потому, что я теперь замужем.

Влезть самой в этот узкий лиф было чрезвычайно трудно, но она с этим как-то справилась. Примерила высокий эннен и отбросила его. Закрепив свои длинные темные волосы бриллиантовыми заколками, она позволила им свободно ниспадать на плечи до самой талии. Нет, так не пойдет. Она убрала их на затылке, соорудив на голове сложную конструкцию. Посмотрела в зеркало и осталась довольна. Именно так, по-новому, она должна сегодня выглядеть. Это делает ее старше и опытнее, как и должна выглядеть замужняя женщина. И никаких украшений. Золота на платье вполне достаточно.

Убедившись, что наряд полностью соответствует той грустной миссии, которая ей предстоит, Анна двинулась по пустынным холлам дворца. Юбки ее громко шуршали в тишине, а молчаливые стражники в коридорах, салютуя ей, поднимали алебарды.

Она прошествовала по широкой лестнице вниз, к салону, где по вечерам собирался весь двор. Музыка и танцы, игры и театральные представления, которые устраивали свои и заезжие комедианты, грубые сценки придворных шутов, шарады и живые картины (в них часто принимали участие и сами придворные) — всего этого там было более чем в избытке. Взрывы смеха, музыка, громкие голоса, звон золотых монет на игральных столах встретили Анну задолго до того, как она достигла двери главного салона. Она степенно вошла, нисколько не волнуясь, чувствуя только какой-то озноб (наверное, от ее золотого одеяния), кивками отвечала на приветствия направо и налево и коротко на вежливые вопросы о здоровье. Наконец, подойдя к карточному столу, она встала за креслом Пьера. Он уже изрядно нагрузился вином и был в большом проигрыше. Осторожно Анна оглянулась вокруг, где-то здесь должен быть Людовик.

Он стоял в противоположном конце салона, вполоборота к ней, и беседовал с Рене де Бурбоном, скорее всего об игре в мяч, ибо о ней только и мог беседовать Рене. Он по-прежнему побеждал всех. Как раз только что он вернулся из поездки в Англию, где игры с мячом тоже очень популярны. Рене был горд тем, что побил тамошних игроков.

Анна рассматривала Людовика, довольная тем, что он ее пока не видит. Усы ему совсем ни к чему — это она решила сразу. Они как-то меняют его лицо, делают его старше… а возможно, они ей не понравились, потому что понравились Денизе. В любом случае, рот у него совсем не такой, что его следует скрывать. Он обязательно должен их сбрить, она скажет ему об этом. Он был не такой загорелый, каким она в последний раз его видела, так ведь они виделись в последний раз в сентябре, в конце лета. Прическа его тоже была сейчас другой — короткие волосы зачесаны назад, открыв почти весь лоб. Похоже, разговор с Рене его не очень занимал. Он рассеянно подавал какие-то реплики, а сам обшаривал глазами салон, наверное разочарованный тем, что ее нет (а она должна была обязательно быть), и встревоженный ее возможной болезнью.

Анна мысленно пожелала, чтобы он повернулся и увидел ее, и в тот же миг это случилось. Он оборвал свою речь на полуслове, извинился перед другом и улыбаясь направился к ней. До этого она все как-то мерзла, а тут ее немедленно бросило в жар, и сердце так гулко забилось… Но осторожность прежде всего. Они галантно приветствовали друг друга. Анна по-прежнему оставалась за креслом Пьера, но повернулась к нему спиной.

Людовик жадно вглядывался в ее лицо. Она немного изменилась, кажется, стала старше (оба они за это время повзрослели), а ведь прошло всего семь месяцев. В детстве он часто дразнил ее, приговаривая, что раз она такая умная, то никогда не будет хороша собой. Она сейчас и не была хороша собой — она была прекрасна. Ее красота была броской, вызывающе соблазнительной, и Людовик в очередной раз проклял короля за то, что тот отнял ее у него.

— Мне не нравятся твои усы, Людовик, — наконец заговорила Анна.

Он громко рассмеялся. Она не очень изменилась, перед ним та же самая дерзкая, упрямая Анна.

— Утром их уже не будет. Или мне вынуть меч и удалить их сейчас же?

— Нет, лучше утром. А вот костюмом твоим я восхищаюсь.

— Благодарю. Мне самому он нравится. Кузен Дюнуа привез мне его из Флоренции.

«В качестве компенсации, — как кисло заметил Дюнуа, — за неутешительный ответ, который он привез от Папы». По пути из Рима Дюнуа остановился во Флоренции, чтобы заказать костюм для Людовика с его личным гербом и дикобразом. Людовик, восхищенный мастерством, с каким был выполнен золотой дикобраз, спросил имя художника. На что Дюнуа беззаботно ответил: «Какой-то Бонничелли или Боттичелли. В общем длинная фамилия вроде этой. За такое маленькое животное он заломил огромную цену. За стену, полностью разрисованную нимфами, он взял с моего приятеля гораздо меньше. Но, во всяком случае, он пообещал, что эта золотая роспись не будет лупиться и не поблекнет». Сказав все это, Дюнуа огорченно пожал своими могучими плечами.

Деньги были потрачены не зря. Алый костюм с золотым дикобразом пользовался большим успехом. Он вправду шел стройной фигуре Людовика.

Людовик, в свою очередь, высказал восхищение платьем Анны, и тут ему вдруг стукнуло в голову, что он его однажды уже где-то видел.

Анна скованно стояла, опершись спиной на спинку кресла Пьера. Тот, пытаясь отыграться, был настолько увлечен, что не обращал на нее никакого внимания. За карточным столом царил деловитый шум.

— Анна, — тихо спросил Людовик, — это то самое платье, что ты надевала в Монришаре?

— Да, — ответила она одними губами.

Он испытующе посмотрел ей в глаза и счастливо улыбнулся. Придвинувшись ближе, Людовик тихо воскликнул, восхитившись ее изобретательностью:

— Ты надела его, чтобы этим сказать кое-что? Этим ты говоришь, что все еще помнишь Монришар?

У нее перехватило дыхание. Ах, вот как он расценил ее наряд! Теперь она поняла, что ее уловка была слишком тонкой и двусмысленной. К своему удивлению, она вдруг услышала свой собственный голос, который против ее воли произнес ложь:

— Да, я все еще помню Монришар!

На следующее утро Людовик поднялся рано в надежде хоть несколько мгновений побыть с Анной. Рывком он распахнул дверь в прихожую, где спал его камердинер Леон, приземистый, некрасивый человечек сорока лет, зато с быстрыми, умелыми руками, и главное, никогда не открывающий рот, пока его не спросили.

— Леон, — громко позвал Людовик, — живо принеси горячей воды и приходи сбрить долой мои усы. Они мне надоели…

Голос Людовика эхом отозвался в пустой комнате. Куда, черт побери, подевался этот человек? Что есть силы Людовик несколько раз дернул шнур звонка. В самом деле, не бриться же самому… Тут в дверь осторожно постучали. Людовик крикнул:

— Войдите!

В дверях появился высокий худой человек с темными грустными глазами и оливковой кожей. Он был одет в ливрею камердинера, а в руках держал кувшин с кипятком.

— Доброе утро, Ваше Высочество, — почтительно произнес он. — Надеюсь, ваш сон был спокойным. Я осмелился войти…