— Зачем все?.. Столько не понадобится…

— Затем, что я не вернусь. Никто больше меня не увидит.

Охваченный гордостью, он подумал: «Неужели я это сделал ради того, чтобы произнести то, что сказал сейчас, здесь, возле призрака гелиотропов?»

Гальго подначивал его:

— А ну, выкладывай!

Рука Гальго, вытянутая вперед ладонью кверху, жесткой, темной, испещренной бесчисленными, таинственными линиями, настойчиво требовала. Рука, на которой не было, как и на руке Хуана, никаких следов труда, только царапины от игр и ребячьих авантюр, а может, и сновидений.

— Барчук, — презрительно процедил сквозь зубы пораженный Гальго. Он даже не смеялся.

Все трое молчали, и Хуан почувствовал себя владыкой морей, неба, живых и мертвых планет. Резким движением он высыпал все из своих карманов. Андрес отвернулся, словно не желая этого видеть, а Гальго, проворно присев на корточки, уже пересчитывал, раскладывал, отбирал со знанием дела. Казалось, прошла целая вечность прежде, чем он сказал:

— Все в порядке. Пошли.

Андрес слегка замешкался. Никто бы этого не заметил, кроме Хуана.

— Пойдем, Андрес, — сказал он.

Андрес как-то странно повел плечами, будто его покоробило, а затем, вероятно решившись, последовал за ними.

— На велосипедах не поедем, — бросил на ходу Гальго, не оборачиваясь. — Незачем оставлять следов.

Хуан не мог оторвать взгляда от черных щиколоток Гальго, они приковывали его к себе, будто все трое были связаны общими невидимыми кандалами.

Только теперь он, Хуан, неблагодарный, заносчивый Хуан, бедный Хуан, вдруг почувствовал, что они с Андресом вновь приблизились друг к другу. Как прежде, когда делили между собой мелкую добычу, держали пари, пили анисовую настойку и мятный ликер вместе с доном Анхелито, чтобы заставить его разговориться. Какими жалкими казались теперь их встречи у стены гелиотропов. Все знали, что он дружит с Андресом из лачуг, сыном арестанта. Но то, что было связано с Гальго, хранилось в тайне. Дон Анхелито тоже помалкивал о нем. Дон Анхелито никогда никому не расскажет о Гальго. Потому что его истории предназначались мальчишкам, а здесь уже нет ни одного мальчишки. Ни одного.

Когда река осталась позади, Хуан сказал:

— Нас туда не впустят.

Гальго засмеялся:

— Боишься?

— Нет. Но нас туда не впустят.

— Впустят, вот увидишь, хочешь ты этого или нет, — насмешливо произнес Гальго, и в голосе его зазмеилась издевка. — Обязательно впустят, это тебе говорю я, Гальго.

Хуан поборол страх, сложив ладони, в которых теперь не было камешка, а ему так надо было за что-нибудь ухватиться: за землю, за дерево.

— Почему мы идем этой дорогой? — недоверчиво спросил Андрес. — Она ведет к каналу.

— Так ближе, — ответил Гальго.

Тропинка поднималась к скалам, к каналу, по краям которого росли акации, тополя и кое-где дубы.

— Здесь мы не пройдем, — повторил Андрес.

Хуану он показался выше ростом в своей рваной на груди курточке. Его била дрожь. Эта тропинка ведет к каналу.

Гальго резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с Андресом. Они стояли в ночи, как два взъерошенных белых петуха.

— Ты сдрейфил; вот что, дальше ты с нами не пойдешь.

Хуан потянул Андреса за руку, но тот упирался, пятясь назад, точно ослик, который возил молоко в лагерь.

— Нет, он пойдет. Ты пойдешь с нами, Андрес.

Гальго пожал плечами, и они молча двинулись за узконосыми, рваными ботинками, покрытыми сухой грязью.

Хуан хорошо знал эту часть канала, протекающего за лагерем, перед бараком коменданта, и огибающего лачуги. В воде здесь плавали отбросы лагерной кухни, и младший брат Андреса, его настоящий брат, вместе с другими такими же, как он, ребятишками, бегал сюда, ложился ничком на мостик, вылавливал длинной проволокой, загнутой на конце в виде крючка, мокрые корки от дынь, арбузов и лакомился ими.

Эту часть канала Хуан хорошо знал. Но ту, что тянулась дальше, вдоль проволочной ограды лагеря, он не знал. Справа от тропы, внизу журчала вода. Где-то там, сбоку, под корнями, прятался канал, который вызывал у Хуана враждебное чувство. В эту ночь он не входил в их планы.

Спустя некоторое время Гальго ускорил шаг. От его обычной ленивой медлительности не осталось и следа. Он устремился вперед с такой быстротой, что она казалась невероятной, и все дальше и дальше уходил, погружаясь во мрак.

Хуан слышал рядом тяжелое дыхание Андреса и вдруг почувствовал на своем плече его руку.

— Смотри, он уходит от нас… — сказал Андрес.

— Он не уйдет, идем скорее. Он не уйдет от нас.

Нет, он, Хуан, не даст уйти Гальго одному, пока еще стоит на ногах, пока еще ночь. Потому что ночи принадлежат ему. Ночи не такие, как дни, наводненные растленными стариками, жестокими людьми, насмехающимися над доном Анхелито со своих математических высот; заполненные солнцем, птичьими криками, бесконечными переговорами с адвокатом по телефонным проводам, увешанным гирляндами воробьев. День навязывает свою волю, свою ласку и даже свои слезы, которые никогда, никогда не прольются. Он навязывает свою дружбу: «Да, ты можешь дружить с сыном преступника»; «Нет, тебе не следует дружить с сыном арестанта»; «Не смей встречаться вечером у стены гелиотропов с этими оборвышами, этими испорченными мальчишками»; «Иди, иди, куда хочешь, наслаждайся каникулами, только сдай хорошо экзамены»; «Пусть узнает жизнь такой, какая она есть, со всей ее мерзостью, хватит того, что я росла среди вас, вы мне всю душу исковеркали»; «Нечего ему брать дурные примеры, водиться с дурной компанией».

Нет, Гальго не уйдет от них, пока ночь, пока тянутся эти бесконечные ночи, темные и лунные сентябрьские ночи. Где-то там, впереди идет Гальго, он идет очень быстро. Его силуэт растворяется во тьме, они его уже никогда, никогда не увидят. Гальго хочет затеряться среди деревьев, смешаться с ними. В воздухе так и носится его беззвучный смех, немой смех Гальго.

— Скорее, Андрес, скорее!

Это уже стало походить на погоню, деревья толпились, не давая пройти. Казалось, будто собралась банда сообщников, среди которых прятался Гальго. Луна куда-то ушла, она где-то блуждала, кого-то выслеживала, оставляя за собой слабый свет.

То, что происходило, когда-то уже виделось Хуану, было очень знакомо. Даже это тяжелое дыхание Андреса, даже его бессильная злоба.

— Гальго всегда так делает, — сказал Андрес и резко остановился. Он едва держался на ногах, колени у него подгибались. Хуан схватил Андреса за ворот рубашки и затряс. Он не желал слышать этих слов: «Гальго всегда так делает, такой уж он есть».

Хуан почти поволок за собой Андреса; его гнев наполнял Хуана удивительным спокойствием, радостным и отчаянным. И Хуан не остановился, он никогда не остановится, даже если они совсем потеряют из виду Гальго или, прячась, он будет то появляться, то исчезать между стволами. Только не останавливаться, только не останавливаться. Гальго — это блуждающее светило, вечно движущееся в необъятной пустоте, таков уж у него характер, таков он есть.

Но и он, Хуан, тоже не похож на других, он не из тех, кто станет рассказывать, перемалывать услышанные полузабытые воспоминания, стертые временем, потускневшие, как стекла старых зеркал. Нет, он не такой, он не остановится, потому что отмечен ночами.

— Он там спрятался, я дальше не пойду, — сказал Андрес и ничком упал на землю. Каменистая тропа посветлела, вероятно, близился рассвет.

Голос Андреса словно вонзался в землю, словно судорожно цеплялся за нее.

— Я дальше не пойду, все равно он сбежит от нас… Идем домой, Хуан. Пойдем, я его знаю, знаю.

Андрес задыхался, точно был ранен в грудь. Хуан затряс его, но никакая сила не могла сдвинуть с места это хрупкое, упрямое, рахитичное тело. Андрес только мотал головой из стороны в сторону, напоминая изнывающего от жажды пса. Хуану показалось, что Андрес плачет. Он провел рукой по его лицу и, ощутив влагу, словно ошпаренный, бросился бежать меж деревьев.