Они жили возле лагеря заключенных. Это были их дети. Вместе со своими матерями они устроили у самых скал что-то вроде пещер и хижин, — у них не хватило бы денег снять домик в деревне, да и кто бы пустил их к себе? «Лагерная шпана, воры, убийцы…» — так говорили о них вокруг. И они поселились у скал. Их матери бросили дом и приехали сюда, чтобы быть рядом с мужьями и кормить на их заработок семью.

Лагерные были ужасом нашей жизни. Они умели очень обидно обругать, забросать камнями, они ломали наши города из речных камешков, ломали и наши игрушки, если те попадали им в руки. Они были существами иной, немыслимой породы, вроде полуобезьян-получертей. Стоило им показаться, и нас начинало трясти, хотя мы старались не показывать виду.

Старший сын управляющего, мальчик лет тринадцати, учился в городе. В то лето он приехал домой на каникулы и с первого дня стал у нас заводилой. Его звали Эфрен, он был высокий, плотный и с такими красными, тяжелыми, как дубина, кулаками, что мы сразу же прониклись к нему уважением. Он был сильней и старше нас, он был смельчак, хвастун и враль отчаянный, поэтому мы смотрели ему в рот и ходили за ним по пятам.

Вскоре после его появления, при виде ребят из «лагерной деревни», которые явились, как всегда, табуном и в туче пыли, мы, тоже как всегда, бросились бежать, перепрыгнули через ограду и затаились. Эфрен удивился.

— Ну и трусы, — сказал он. — Маленьких испугались!

Мы никак не могли втолковать ему, что это ведь лагерные, воплощение дьявола…

— Глупости, — сказал Эфрен и улыбнулся как-то особенно, так, что мы пришли в восхищение.

На следующий день, в час сьесты, Эфрен спрятался в тростнике на том берегу реки, а мы залегли на лугу, у ограды. Душа замирала, казалось, сейчас произойдет что-то очень страшное. (Помню, я закусила цепочку от медальона, и во рту от нее странно холодило. Было слышно, как в траве трещали цикады.) Мы лежали, прильнув трепещущим сердцем к земле.

Лагерные обшарили берег: обычно мы здесь охотились на лягушек. И чтобы вызвать нас, стали свистеть и смеяться над нами, как всегда непонятно и обидно. Это была их игра: вызывать, зная, что мы не выйдем. Наконец им надоело, и они полезли по насыпи назад, к дороге. Мы ждали, как поступит Эфрен.

Мой старший брат приподнялся и приник к щели между камнями, мы сделали то же самое. И увидели, как Эфрен, извиваясь змеей, ползет в тростнике. Незаметно он подобрался к насыпи, как раз в тот момент, когда по ней поднимался последний из лагерных, и Эфрен прыгнул на него.

От неожиданности тот не сопротивлялся. Его товарищи схватили камни и что-то закричали. У меня коленки заходили ходуном, и я еще крепче закусила цепочку. Но Эфрен не испугался. Он был старше и сильнее этого чумазого получерта-полуобезьяны, он вцепился в него и потащил к лугу, где мы прятались. Камни, брошенные с дороги, шлепались вокруг них в реку, обдавая обоих брызгами. Пленник яростно вырывался из рук Эфрена, но тот ловко перебежал мостик и, волоча добычу, уже ступил на наш луг. Видя, что товарища теперь не выручить, лагерные разбежались, как кролики, по своим хижинам и пещерам.

При мысли, что одно из этих чудовищ здесь, рядом с нами, мои братья и я затряслись от ужаса. Мы прижались спиной к каменной стене, в горле у нас пересохло.

Эфрен проволок пленника перед нами. Тот старался вывернуться, даже укусить врага за ногу, но Эфрен поднял свой большой красный кулак и стал бить его по лицу, по голове, по спине. Солнце густым жарким золотом заливало землю и траву. Было очень тихо. Слышалось только, как глухо падает кулак, как задыхается под ударами пленник, как мягко, свежо, беспечально убегает куда-то река за нашими спинами. Цикады замерли. Замерли все голоса.

Эфрен бил долго своим большим кулаком. Пленник понемногу слабел. Наконец он упал на колени, упершись руками в траву. Смуглый, цвета сухой глины, с длинными светлыми волосами, а в них — черные, словно сгоревшие на солнце, пряди. Он молчал и все стоял на коленях. Потом повалился в траву, но не опускал головы, чтобы уж не сдаваться совсем. Мой старший брат осторожно подошел к нему, мы — за ним.

Подумать только: он был такой маленький и такой тощий… «На дороге они казались выше ростом», — пришло мне в голову. Эфрен возвышался над ним, расставив ноги-дубины в толстых лосиных башмаках. И каким огромным, каким здоровым представлялся он в этот момент!

— Ну что, мало? — спросил Эфрен тихо, с этой своей ухмылкой. Его крепкие, белые зубы блеснули на солнце. — Вот тебе еще…

И пнул побежденного ботинком в спину. Мой брат отшатнулся и отдавил мне ногу. Я не могла двинуться с места, стояла как вкопанная. Избитый поднес руку к носу. У него текла кровь, не знаю, изо рта или еще откуда-то…

Эфрен оглядел нас.

— Пошли, — сказал он, — с него хватит.

И пнул ногой еще раз.

— Вон отсюда, свинья, убирайся!

Эфрен повернулся и направился к дому, большой, грузный. Он не сомневался, что мы идем следом.

Мои братья, словно нехотя, двинулись покорно за ним. А я не могла. Не могла. Что-то со мной случилось. Лагерный еще стоял на четвереньках, пытался встать, кашлял, но не плакал. Глаза у него затекли, нос распух и странно подергивался. Он был в крови, кровь текла по подбородку, капала на лохмотья, на траву. Вдруг он взглянул на меня. Я увидела его глаза, круглые большие зрачки, не черные, а похожие на светлый топаз, в них словно нырнуло солнце и засветилось прозрачным золотом. И я опустила свои: мне стало стыдно и больно.

Он с трудом поднялся. Наверное, волоча его сюда, Эфрен повредил ему ногу, — уходя, он хромал. Я не осмелилась посмотреть ему вслед — на спину, сквозившую в прорехах. Мне хотелось плакать, не знаю толком почему. И я повторяла себе без конца: «Это же мальчишка. Мальчишка, и все. Просто мальчишка, такой же, как другие».

Он жил в стороне от деревни, там, где идет дорога из Крус-де-Вадо, далеко за домами. Его отец служил лесничим у сеньоров Амарантос; жили они одиноко и нелюдимо. Лесничего в деревне не любили за его ремесло. А мальчика почти никто и не знал.

Раз я пошла в лес за тутовыми ягодами и сама не заметила, как вышла прямо к их дому. Сердце у меня остановилось: я вспомнила страшные истории, которые рассказывали о них в деревне.

— Ох, что-то он скрывает неладное… — говорили о лесничем.

— Чья-нибудь жизнь на совести…

— И жена его бросила, — неспроста!

Мне едва исполнилось девять лет, и многого, о чем говорили, я не понимала, но страх вошел в меня и забил крыльями, как летучая мышь в тени деревьев. Я сразу взмокла, обессилела и прислонилась к дубу, который рос у дома. К тому же я сообразила, что ступила на землю, принадлежащую Амарантос, и содрогнулась: «Ну вот, теперь, если лесничий увидит, как я тут стою, он меня убьет. Выстрелит из ружья… Он подумает, что я пришла красть дрова, как Паскуалин…»

Паскуалин, младший сын Теодосии Алехандрии, таскал дрова из леса Амарантос, и лесничий один раз избил его чуть не до смерти. Это сказал сам Паскуалин, вернувшись домой, из носа у него текла кровь. (Правда, вся деревня знала, что Паскуалин любит соврать, его собственная мать говорила, что верить ему ни в одном слове нельзя…) И все-таки, услышав, как трещат ветки под чьими-то шагами, я почувствовала, что у меня подгибаются ноги.

Дрожа, я подняла глаза и похолодела. Это был лесничий, с ружьем за спиной и в кожаных штанах, как у дедушкиных пастухов. Я хотела крикнуть, но голос не слушался. Лесничий смотрел на меня голубыми, близко поставленными глазами и подходил все ближе. Он что-то говорил, я не понимала. Вдруг я бросилась бежать, споткнулась, покатилась кубарем. И даже тут не смогла закричать.

Что было дальше, помню смутно, наверное, я потеряла сознание. Словно во сне меня подняли, несли на руках и внесли в тот самый дом. Потом, непонятно каким образом, я уже сидела в плетеном ивовом креслице, у очага. Лесничий возился с моей коленкой и лицом — лечил меня, но очень странно: прикладывал кусочек тряпочки с мазью, мазь отдавала уксусом.