Я посмотрела на него, произнести хоть слово еще не могла. Я сильно ушиблась, хотя падать тут, в горах, было не в диковинку: свалиться с каменного завала, проехаться по скользким камушкам в реке, а один раз я сорвалась со сливового дерева. Но раньше я никогда не теряла сознание, а теперь потеряла, надо думать, со страху.

Пока лесничий останавливал кровь у меня на щеке, я разглядывала его. Ничего такого, обыкновенный, как все люди в деревне. Темное лицо в морщинах, волосы с проседью. От него тянуло сырыми дровами и дымом.

Дом, где он жил, был маленький и весь пропах лесом. В окно и в дверь свободно, как ветер, вплывали голубоватые оттенки травы и красные отсветы осени, полыхавшей вокруг.

— Ну, — сказал лесничий, — вот и все. Покажись-ка, теперь ты похожа на человека!

Он поднялся с колен и, убирая странную мазь в шкаф, обернулся ко мне:

— Чего ты так испугалась?

Я вдруг заметила, что страха моего как не бывало.

Тогда я испугалась другого:

— Скажите, пожалуйста, — спросила я, — наверное, сейчас очень поздно?

— Пять часов, — ответил он.

Я спрыгнула с кресла и закричала от боли. Он снова подошел.

— Да что с тобой, милая?

У меня очень болела коленка. Страшно болела. Он взял мою ногу и хотел ее согнуть, я отбивалась изо всех сил:

— Ой, больно, не надо!

Лесничий почесал в голове и задумался.

— Ну, ну, — сказал он, — что же делать? Потерпи!

— Да, потерпи, — ныла я, стараясь не зареветь в голос. — А если я не могу терпеть… если я ушла утром из дому… и вдруг они меня хватились… и теперь если я вернусь…

Он посмотрел на меня внимательно. Взгляд у него был неторопливый и успокаивающий. Я подумала: пусть бы он поговорил с дедом, может, меня бы и не наказали…

— Если бы вы объяснили моему дедушке, что случилась беда, что я при смерти!.. Он бы меня пожалел, и мне бы ничего не было…

Лесничий снова почесал в затылке.

— Ага, — сообразил он, — ты, стало быть, внучка дона Сальвадора?

— Да, — ответила я. (И чуть не добавила: «К несчастью». Но нрав моего деда и так был известен по всей Артамиле.)

— Ну, ладно, посмотрим, — сказал лесничий. — А теперь успокойся. Есть хочешь?

Тут я поняла, что ужасно проголодалась. И еще кое-что, поважнее, хотя и задним числом: пока я искала тутовые ягоды, я заблудилась, и если бы не наткнулась на лесничего, то так и пропала бы в лесу, потому что одна я ни за что не нашла бы дорогу домой…

— Да, — сказала я, — мне хочется есть. И потом, я заблудилась.

И у меня брызнули слезы. Я смотрела, как они, прозрачные, блестящие, катятся по платью. Лесничий положил руку мне на голову, и под его жесткой ладонью я понемногу успокоилась.

— Вот что, — проговорил он, — я позову Лусиано, он с тобой побудет, а я схожу к вам домой… Не могу же я отнести тебя на закорках!

Я кивнула. Лусиано, я слышала, звали его сына.

Когда Лусиано вошел в дом, я удивилась: никогда в жизни не видела такого лица, как у него. Он был мне ровесник или чуть старше и сильно хромал на правую ногу. Одна нога была короче другой, но лицо — прекрасно. И волосы, длинные, как у девочки, гладкие, золотистые, таких волос у нас в деревне ни у кого не было.

— Добрый день, — сказал Лусиано.

Он был в рваной одежде, без башмаков. Широкие, задубевшие ноги: он много ходил босиком. Блестящие глаза смотрели пристально.

— Послушай, Лусиано, — сказал лесничий. — Займи девочку, покажи ей своих птиц… А я пойду в усадьбу, расскажу, что случилось. Она повредила ногу.

Лусиано смотрел на меня как-то непонятно… Может быть, я ему не нравилась? Такие спокойные были у него глаза, просто страшно.

— Хорошо, — ответил он, — вынеси ее.

Лесничий взял меня на руки и вынес из дома. Лусиано шел впереди, припадая на одну ногу. Когда мы ступили на траву, солнце вдруг осветило голову Лусиано, красную землю тропинки, жгучие цветы арсаду, посаженные у ее края…

— Смотрите, смотрите, расцвел арсаду, — закричала я, мне ни с того ни с сего стало весело. — Значит, скоро быть холодам.

— Правильно, — подтвердил лесничий, — расцвел арсаду, значит, быть холодам. Кто тебе так хорошо объяснил?

— Служанки, — ответила я.

Лусиано поднял голову. Сидя на руках его отца, я увидела глаза, полные солнца, и протянула ему руку.

— Помоги мне сойти, — попросила я.

Он заботливо помог мне спуститься. Слабый ветерок гулял между деревьев, жалуясь на что-то.

— Сидите здесь, птицы, — сказал лесничий. — И ждите, когда я вернусь из усадьбы.

Он снова пошел в дом, и я посмотрела ему вслед. Рядом со мной Лусиано искал что-то в траве.

— Лусиано, почему он сказал «птицы»?

— Мы — птицы, — ответил мальчик, не глядя. Волосы падали ему на лицо, и я не видела, как он это произнес.

Потом он встал и подошел к дереву. Кажется, к дубу, но я не уверена. К стволу была прислонена длинная деревянная лестница, а повыше, в самих ветвях, укреплена другая, веревочная, она вздрагивала от ветра. Что-то странное было во всем этом, до того странное, что для этого не было слов, это не умещалось в голове. Что-то таинственное, словно волшебное, оно притягивало, завораживало. Завораживал и красный осенний свет в ветвях… И еще: как только Лусиано коснулся лестницы, дерево заволновалось, залепетало, заговорило, будто позвало всеми своими листьями, этот зов вошел в меня и взял за душу.

— Лусиано, — закричала я, — Лусиано, что это?

Лусиано повернул голову, посмотрел серьезно и, мне показалось, презрительно.

— Это — птицы, — сказал он. И стал взбираться по лестнице, странно легко, несмотря на короткую ногу. Наверху, каким-то птичьим движением, он уцепился за ветку и повис. Там, на дереве, он тоже двигался странно, будто не перелезал, а перелетал, перескакивал с ветки на ветку, посвистывая, и посвист этот был похож не на мелодию, а на резкий, прерывистый, звучный крик или щебет, и птицы его понимали. Я видела, как они облепили ему плечи, руки, уселись на голову. Простые неяркие птички крыш и дорог, как они были красивы здесь, в алом сентябрьском солнце, крича что-то, мне не понятное! Лусиано, подняв голову к небу, посвистывал. Он висел на веревочной лестнице и медленно раскачивался, а серые и желтые птицы на его плечах звенели крыльями…

— Возьми, поешь немного, — услышала я голос лесничего и чуть не подскочила. Он положил на траву кусок темного хлеба и горсть орехов.

Потом ушел. Лусиано все еще раскачивался. И волосы его, длинные, тонкие, гладкие как золотой дождь, раскачивались в лад.

— Лусиано, — позвала я. И странная, светлая тоска нашла на меня. — Лусиано!

Он не слышал или не хотел слышать. Птицы пели, все вокруг сияло: трава, небо, земля и ядовитый цветок арсаду, — упаси боже взять его в рот. И надо всем этим сверкало дерево, а на нем Лусиано и его золотые птицы… Вдруг Лусиано замер, птицы смолкли, и тогда свет вокруг померк.

— Они твои? — спросила я, еще не придя в себя.

— Да, — ответил он. — Мои… Конечно, а как же!

— Как ты их научил?

— Не знаю, — сказал он, скользя вниз по веревкам. С веток перешел на ствол и оттуда, по деревянной лестнице, спустился на землю.

— Поди сюда, — попросила я, — расскажи про это!

Лусиано неторопливо подошел. Только увидев, как он идет по траве, я вспомнила, что у него одна нога короче другой. Если забыть про ногу, он был прекраснее всех на свете.

— О чем тут рассказывать, — сказал он. — Сама видишь — это птицы.

— Почему ты сказал, что мы тоже птицы?

Лусиано сел рядом со мной. Он гладил траву как-то странно, будто и ласкал и мял ее.

— Потому что мы — птицы, — повторил он, отвернувшись. Лицо его разгоралось. — Мы — птицы… И мама моя была птицей. Поэтому я сказал: все мы птицы. Правда, плохие птицы, знаешь… Но мы — птицы, а то кто же? Птицы ведь, когда им плохо, возвращаются домой, как и мы. Но уже не прежние, не те…

Я не понимала, о чем он говорит, но готова была слушать его без конца.