Для меня его слова прозвучали как откровение. Я вдруг поняла, что я выросла, что я уже не девочка. Я поняла, что уже нет со мной ни прежних людей, ни даже снов. Я поняла, что уже давно никто не ложится под тополем посмотреть на облака, плывущие сквозь листву к неведомой стране. И мне стало так больно, как никогда. Это была резкая и сильная, но, думаю, благотворная боль.

Мой дед велел срубить дерево. Я влезла на каменную ограду у тополиной рощи и оттуда смотрела. Ствол подрубили топорами и обвязали канатом. Что-то великое и скорбное, почти мученическое было в нем. И в этой прекрасной смерти дерево ни на минуту не утратило ни своей осанки, ни своего величия. Стук топора гулко отдавался в утреннем воздухе, и с каждым ударом становилось все больней и легче. «Пусть, — сказала я себе, — так будет со всеми и со мной». Тогда я хотела одного — чтобы все беды, боль, горе и смерть пришли ко мне так же внезапно — в открытую, без долгих предисловий и лживых утешений. Если бы смерть или беда приходили к нам так, как они приходят к деревьям, мы бы никогда не старились.

Улетали птицы, и это чувствовалось во всем — в воздухе и в отзвуках наших голосов. Мы то и дело убегали в овраг за домом и выкрикивали имена, слова, просто бессмысленные слоги. Все возвращалось к нам эхом, все, кроме птиц. Кайо, старый арендатор, редко разговаривал с нами. Но приходил день — всегда неожиданный, — когда он говорил:

— Сегодня птицы улетают.

И верно — птицы срывались с деревьев, с прибрежных кустов, полой и улетали. Помню, как они кричали и, взлетая, вспыхивали в последних лучах солнца, словно искры костра. Их бегство пугало — казалось, их гонит предчувствие, тень беды. Когда они кричали, дрожь пробирала от их голосов, когда летели молча, биение крыльев было таким завораживающе странным — будто огромные ресницы трепетали в вечернем воздухе.

Мне порой и сейчас это снится. И тогда кажется, что все застывает, даже время; все, кроме тех перелетных птиц, которые не возвращаются и во сне. Крестьяне говорят, что они летят ко дворцу Луны и Солнца, к теплу, покинувшему наши края, а может быть, ищут таинственное, далекое счастье, которого нам не понять. Но верно и то, что здесь, на этой потускневшей, будничной земле остаются продрогшие серые птицы, свыкшиеся с нищетой. И верно, что снова, как только повеет весной, птицы загалдят на крышах, на ветках черных тополей, в рощах, в садах. Но не те, что улетели. Те никогда не возвращались, тех мы никогда больше не видели.

Так улетает жизнь — негаданно, вдруг. Смотришь на человека и в какой-то миг, похожий на тот, узнанный Кайо, всегда неожиданный, замечаешь знак ухода. Как будто незнакомый голос говорит: «Сегодня».

Так улетает жизнь — внезапным всплеском крыла, стаей. И возраст не играет роли. Человек еще разговаривает, ест, смотрит по сторонам. Он занят делами, у него свои заботы, счеты, разговоры, печаль. Но жизнь уже не в них, жизнь уже начала свой потусторонний взлет — еще скованно, глухо. А человек как будто прикован к земле и одинок — как дерево с голыми ветвями на пороге зимы, у края бездонной ночи. Сам он может этого не знать, но знают те, кто видит его, говорит с ним. А он, должно быть, ловит, как мы ловили детьми, эхо своего голоса, канувшее в реку, в овраг. Невозвратное безошибочно узнается. Оно и в воздухе, и в словах, и в бессмысленных слогах. И тогда в счет не идут ни молодость, ни надежда.

Я не помню, кто из нас придумал это название — Лунный порог. Может, оно было как-то связано с пиратскими историями, легендами о кладах или о чем-нибудь еще в этом роде. Во всяком случае, никто из нас толком не знал, что означает это название, хотя в нем заключался целый мир, таинственный, от всего отделенный и полностью наш.

Лунным порогом назывался выступ на скале, площадка у самого обрыва на гребне Сестильских гор, начинавшихся сразу за домом. На этой площадке нас помещалось трое или четверо, а еще — фляга с вином, умная и ласковая соседская собака, рваная брезентовая палатка и другие прекрасные и необходимые вещи. Лунный порог был чудесным наблюдательным пунктом и лучшим из тайников нашего детства. Скрытый высокой травой и зарослями боярышника и терна, он был совершенно незаметен. Мы убегали туда, чтобы спрятаться от наказания или просто побыть одним. Потом я узнала, что раньше это место было убежищем моей матери и ее братьев, а после — моей младшей сестры и ее друзей. Но ни мы, ни они никого не посвящали в тайну. Каждый раз дети открывали это место заново и давали ему другое имя.

Я уже говорила, что мы часто убегали туда — друг за другом, потихоньку — по разным поводам и в разном расположении духа. С какой печалью я вспоминаю сейчас, как мы неподвижно, подолгу сидели на краю скалы, нависшей над пропастью, глядя на камни и листья, и тоскую о том одиночестве. Там, внизу, возле домов суетились взрослые, похожие на разноцветных муравьев. И было до головокружения приятно смотреть на них сверху — свысока и с какой-то жалостью. Сновали туда и сюда служанки, посыльные. А здесь было одиночество — торжествующее, полное. Я поднимала голову и видела, как в небе, разодранном ветвями, цвел терновник. Совсем близко кричали вороны — они вили гнезда в скалах, там, где жили летучие мыши и черные бабочки. И все пронизывал странный сумеречный свет. Я думаю, всем детям нужен свой Лунный порог.

Когда я вернулась сюда и все было уже затоплено, я встала на берегу и, прикрывшись от солнца рукой, искала то место. И отсюда, с другого берега, я узнала тот каменистый выступ, тот шорох листвы, крики птиц. Я узнала их — как узнают друга, дерево, ручей. Было пусто на Лунном пороге — ни гомона ребячьих голосов, ни шепота, ни того детского одиночества, когда начинаешь думать и взрослеть.

Но все-таки и сейчас есть Лунный порог. Он снова возникает, я знаю это, в час одиночества, необходимого каждому ежедневно. В день одиночества, которого ждешь и ищешь месяцами, годами. На Лунном пороге дети взрослеют внутренне, не торопясь. А потом в час одиночества Лунный порог возвращает каждого из нас к детству, которое прячется внутри и ищет выхода — порога, двери, окна, но не находит и не может уйти.

Помню, на чердаке было множество клеток. И в комнате, где гладили, они были свалены в угол, и у окна, где отец и братья вешали свои ружья, охотничьи сумки и патронташи. Так вот, в доме было огромное, бесчисленное множество клеток — заплесневелых, позеленевших от старости. И это странно, потому что в нашем доме никто — ни мы, ни те, что росли до нас, не любили держать зверей и птиц в клетках. Был у нас в семье особый дар — приручать и дрессировать птиц; рассказы о деяниях куропаток, ворон, соек передавались из уст в уста и дошли до меня: у нас все помнили их имена, повадки, характеры, манеру петь или кричать. Когда моя мать была маленькой, в нашем доме жили даже олень и ручной кабаненок.

Но клетки откуда-то появлялись. Для соловьев — совсем маленькие, из тонкой проволоки со стеклянными дверцами; четырехугольные, из шершавых деревянных палочек — такие продают крестьяне; высокие, из гнутых железных прутьев, с кольцом наверху. От этих клеток веяло жутью, странным образом они напоминали о средневековье. Для меня эти клетки «пахли кровью и страхом».

И все же клетки необъяснимо притягивали меня. Еще раз я наткнулась на них, лазая по бабушкиному чердаку. Я выставила их на пол около окошка, за которым кричали стрижи; они были пыльные, в паутине. Я разглядывала их и иногда вздрагивала, не знаю, от удовольствия или от страха. Я была совсем маленькая, лет семи, не больше, но помню их так отчетливо, как будто и сейчас стоят у меня перед глазами эти таинственные маленькие тюрьмы для чего-то неведомого, для какой-то тайны, которую я не умела разгадать.