Хуан молча слушал, сжимая в ладонях камешек, потому что, пока он молчит, Андрес будет рассказывать. И Андрес, не очень-то любивший говорить о себе, продолжал, не глядя на Хуана, будто рядом с ним дикого не было:

— Раньше мать ласкала Гальго и очень любила, хотя и побаивалась. Но потом Бруско испортил его.

Хуан понимал, что Маргарита — женщина, хотя у нее лицо девчонки и длинные, смуглые, мускулистые ноги, как у мальчишки. Он представлял себе, как она, подобрав юбку, переходит через реку на другой берег, где солнце ярче, и развешивает белье после стирки.

— Но теперь мать очень боится Гальго. Когда он пришел, она побледнела и, сразу же догадавшись, сказала: «Ты пришел за деньгами отца». И опустилась на камень.

Хуан поднял вверх сложенные ладони и разрубил ими воздух. Камешек выпал из рук и покатился вниз, исчезнув в реке.

— Нас не впустят в этот дом, — заключил Хуан. — Вот увидишь.

Но Хуана меньше всего волновало, впустят их или нет, гораздо больше ему хотелось размозжить голову Гальго, разбить ее камнем, как грецкий орех, а потом схватить за лоснящиеся волосы и смеяться. Пока еще не поздно, пока еще что-то не случилось. Но что именно, он не мог объяснить словами, которыми пользуются другие. Он мог говорить только о том, что знал. И если ему хотелось войти в этот дом, то лишь для того, чтобы потом сказать Гальго: «Мошенник, все, что ты говорил, неправда, все не так, как ты рассказывал, ты просто глупец, ты поверил Бруско, который тебя обманул, обдурил, хоть и плакал перед тобой в барах. Бруско все наврал тебе».

Синяя муха жужжала почти с наслаждением, в ожидании, когда Хуан заговорит, обрушит бурный поток слов, этот благодатный ливень, способный утолить жажду измученной души. Но Хуан молчал, он по-прежнему хранил молчание. И думал о том, что пройдет еще много, много дней прежде, чем он вернется в школу (где, разумеется, все будет сразу забыто); что он еще не раз увидит стену гелиотропов, где они назначают встречи, велосипед Анастасио возле будки, небо, звезды, реку, лачуги — все то, что заполняет его жизнь, его настоящее и неизменное; что может еще случиться так, что Гальго исчезнет, как уже не раз бывало. Отчаяние тихо, по-кошачьи закрадывалось в его сознание, но оно было связано не с прошлым, а с тем, что еще должно произойти. Зачем, зачем он хранит этот дурацкий бабушкин календарь, заполненный звездами Гальго? Гальго умрет, как умрут Андрес и Хуан. И тогда, возможно, кто-нибудь, расставив декорации, поднимет занавес из паутины и повторит историю, которую нельзя повторить. Потому что все истории лживы.

Зачем ты пришел, Гальго? И как могло случиться, Андрес, что тебе уже нет места в моей истории?

Дедушка спал на спине, положив руки на одеяло. Вокруг кровати царил невообразимый хаос. Шнур от звонка, на случай, если дедушке станет плохо, болтался, касаясь его лысины. Беззубый рот был раскрыт, и запавшая нижняя губа слегка вздувалась. Ритмичное, грозное, почти воинственное дыхание никак не вязалось с тщедушным телом дедушки, всю жизнь мечтавшего стать полководцем, но так и не сумевшего им стать, потому что, как он говорит, не вышел ростом.

Хуан знал, что дедушка очень любит своих птичек: синюю, розовую, желтую. Он осторожно пробирался мимо клеток, где спали Эсекиель, Исайя и Амаранто. Сердце Хуана замирало от страха, что они могут проснуться и поднять невероятный шум, какой обычно поднимают на рассвете. Дальше все шло как по маслу.

За ширмой из фиолетового шелка спала бабушка, лежа на боку. Бабушка и дедушка, в отличие от мамы, не страдали бессонницей. И если мама говорила, что завидует им, они отвечали: «Все дело в совести, доченька, в чистой совести; мы никогда никому не причиняли зла».

Нынешняя спальня дедушки и бабушки была прежде музыкальной залой, где устраивались пышные приемы. В углу по-прежнему стояло роскошное черное пианино, потому что его не в состоянии были сдвинуть с места. Но концерты и пышные приемы давно уже не устраивались, с потолка свисали лампы в белых чехлах, похожие на огромные головы, — военные трофеи, — охраняемые целым войском мух и других отвратительных насекомых. Теперь здесь дедушка с бабушкой устроили спальню. Бабушка велела перенести свои кровать, шкаф и большой туалетный столик, обтянутый кружевами в сборку, на котором покоилось множество разных флакончиков с духами, лежала расческа из слоновой кости и серебра, а в огромной пудренице, напоминавшей торт, хранились единственная заколка и непонятно каким образом попавшая сюда точилка для карандашей. Покрывало у бабушки на кровати было зеленого цвета с длинной бахромой до самого пола, а у дедушки — желтовато-золотистое, окантованное кистями. Дедушка тоже велел принести в залу свой комод вишневого дерева, над которым повесил круглое, покрытое темными пятнами зеркало в черной раме. Каждый раз, когда Хуан подходил к комоду, он видел в зеркале свою голову, казавшуюся ему чужой, отрубленной, повисшей в воздухе, пахнувшем дорогими духами, вишневым деревом, старческой ухоженной кожей. И немного нафталином, потому что бабушкин халат висел тут же на манекене, поблескивая в темноте. Иногда Хуана пугал этот халат на манекене, словно это была молодая женщина, собравшаяся сбежать, так как догадывалась, что у дедушки под подушкой лежит заряженное ружье, которое может изрешетить ее дробью.

Сначала бабушка велела перенести свою кровать. Она сказала: «Мне давно хотелось тут спать, и теперь, когда здесь такая тишина, я поставлю сюда свои вещи». Дедушка, всегда всему завидовавший, последовал ее примеру и тоже велел принести в залу комод, зеркало, кровать, шкаф.

Они долго не могли поделить между собой место, пока наконец им в голову не пришла счастливая мысль поставить посреди залы ширму. Теперь у каждого была своя территория, и они не касались друг друга.

В правом ящике туалетного столика хранились бабушкины бусы, серьги, браслеты и другие драгоценности. Дедушка прятал свои деньги во втором ящике комода. Бабушка и дедушка говорили маме: «Оставь нас в покое, мы не доверяем банкам. Зачем класть деньги в банк? Там их нельзя ни видеть, ни потрогать, зачем они тогда? Достаточно того, что ты там хранишь свои, а уж наши пусть хранятся при нас». Но на самом деле ни бабушка, ни дедушка никогда не смотрели на свои деньги и драгоценности, никогда не трогали их, они даже не замечали, что Хуан брал деньги из комода, а однажды унес зеленое кольцо и потерял его в реке. Он мог безнаказанно брать все что хотел, они ничего не замечали. Другое дело мама, та бы сразу обнаружила пропажу. К тому же мамины деньги — это нечто неосязаемое: какие-то счета, цифры, даты. Мамины деньги хранятся в мыслях, их нельзя увидеть или потрогать. Для дедушки существовали только деньги, которые можно было лицезреть, осязать, вполне досягаемые, хоть и спрятанные, как фанты, в которые любила прежде играть бабушка. Но теперь она уже не могла их ни сосчитать, ни распределить, ни обменять, точно так же, как не могла объяснить, почему вдруг надела один туфель черный, а другой — коричневый.

Хуан высыпал содержимое шкатулки на ковер: кольца, браслеты, колье, круглую брошь, похожую на глаз филина: неподвижный, остекленевший. Затем присел на корточки и вдруг почти физически ощутил, охваченный ужасом, как все его тело приобретает очертания, цвет, обнаженность дикаря, подкарауливающего свою жертву. Драгоценности были грязными, потускневшими, и в то же время от них исходил завораживающий блеск; в склоненное лицо Хуана пахнуло стариной. Пламя лампады трепетало на ночном столике бабушки, которая с детства страшилась темноты, грозы, мертвецов и не могла уснуть без этого тусклого света.

— Все это хлам, — сказал Гальго, однако его карман тут же поглотил матовый блеск, вечное сияние двойной нити жемчуга. Хуану хотелось крикнуть ему: «Скотина, это же звезды!» Но он лишь проговорил:

— Я ведь сказал, что принесу все, и принес.

Андрес покачнулся и прислонился к стене возле пролома.