— Нет, — воскликнул Огюст срывающимся голосом. — Заговор против… против!..

— Довольно! — сказал Колиньи и резко позвонил в колокольчик. Дверь распахнулась под мощным напором, раздался короткий топот и характерный свист и скрежет. Я, заметив, как адмирал молча кивнул в мою сторону, и обернувшись, без удивления посмотрел на зависший передо мной стальной веер из пяти остро-отточенных клинков.

— Заберите у него оружие, — сказал адмирал равнодушным тоном. — Этот человек арестован.

— Боже мой, нет, — пробормотал Огюст севшим голосом. Может, до него только сейчас дошло, что он делает? — Нет! — заорал вдруг Огюст так, что адмирал вздрогнул, как и несколько висящих в воздухе клинков. — Адмирал!.. Вы не поняли! Он наш друг, и я ему полностью доверяю!..

— Вы ведь сказали, что он участник заговора.

— Вовсе нет! Это предположения!..

— Вы сами сказали, что заговор существует. Разве не за этим вы его сюда привели?

— Боже мой, ну конечно, нет!

Огюст принялся бесцеремонно расталкивать окружавших меня людей.

Колиньи вздохнул и покачал головой, прежде чем скорбно посмотреть на своего адъютанта.

— Де Флеррн, вы здоровы?

— Нет… то есть, да…

— Вы настаиваете на том, что этот человек не опасен?

— Клянусь вам!.. — мне показалось, Огюст готов разрыдаться. Не исключено, что Колиньи подумал то же самое. Как бы то ни было, адмирал сделал знак рукой, и все лишние снова покинули кабинет.

— Так что же вы хотели мне сказать? — повторил Колиньи, теперь уже глядя на Огюста.

— Я…

Огюст был совершенно не в форме. Настолько, что даже Колиньи, похоже, забыл, что он «не в духе» и смотрел на него почти сочувственно, порой вопросительно поглядывая на меня, видно, полагая, что состояние Огюста в какой-то степени сделало нас, его ближних, собратьями по несчастью. Я принял это негласное извинение. Тем более что, несмотря на происходившее, странным образом чувствовал себя здесь в безопасности, хотя достаточно ясно представлял, чем все это могло мне грозить, с первых же произнесенных в этом кабинете слов. Но представление показалось мне слишком демонстративным — всего лишь проверка на крепость нервов и откровенность, не больше. Куда сильнее оно ударило по бесхитростному Огюсту. И так едва не совершившему моральное самоубийство.

— Вы должны его простить, — ответил я за него. — Он слишком встревожен. Я понимаю, что хоть нет ничего определенного, — по напряженным плечам Огюста прокатилась мучительная судорога, но он больше не возражал, — когда-то смерть Конде оказалась для него слишком большим потрясением, и он не желает, чтобы это повторилось снова.

— Чтобы повторилось что? — переспросил адмирал.

— Он не хочет потерять вас, — ответил я просто.

И Огюст нервно кивнул. Так или иначе, мы говорили все же почти о том, о чем он хотел, только не так дико и абсурдно, как могло бы выйти.

— Вы ведь католик? — помолчав, переспросил Колиньи.

— Да, господин адмирал.

— Что же вас связывает?

— Дальние кровные узы. В Париже он — мой гость.

Колиньи кивнул.

— Значит, находясь в вашем обществе, он пришел к мысли, что меня немедленно нужно спасать?

— Не только в моем обществе. С тех пор, как мы прибыли в Париж, ему довелось несколько раз пройти по городу не в сопровождении единоверцев, он посмотрел на происходящее другими глазами, и это его ужаснуло.

— Что же его так ужаснуло?

— То, как ваши единоверцы выглядят со стороны. Разумеется, не все, а те, что производят впечатление… да и почти не таясь хвастаются тем, что я сказал вам в самом начале — будто они здесь — чтобы захватить этот город и эту страну.

Колиньи невольно побагровел.

— Как они могут… Я накажу виновных… кто это был?

— Вы не сможете заставить молчать всех глупцов на свете, господин адмирал. Толпа и стадо лишены лиц и имен. Что же до короля… — Колиньи поднял цепкий взгляд. — Он запретил задирать ваших людей, драться с ними, каким-то образом их притеснять и даже отвечать на их выпады, и правильно сделал. Но ваши люди порой этим пользуются, и как вы можете догадаться, возмущение копится. Город похож на пороховую бочку. Грабежи, разгромы в домах, даже убийства… Все это может вызвать стихийные волнения. Особенно вскоре после торжеств, когда все будут достаточно возбуждены и распалены самими праздниками, а сдержанность и соображения политики будут заглушены вином и весельем.

Колиньи вдруг улыбнулся одними губами.

— Ну, сомневаюсь. Ведь еще в Риме народ умиротворяли хлебом и зрелищами.

— Да, — согласился я, — пока еще умиротворенье есть, все ждут праздника, но чуть после… самим парижанам не очень-то нужна Фландрия, как бы она ни была нужна Франции. Не стоит позволять толпе все портить. На чьей бы стороне эта толпа ни находилась.

Колиньи небрежно кивнул. И вдруг, приподняв бровь, бросил на меня не то пронизывающий, не то просто заинтересованный взгляд.

— Я ведь верно расслышал ваше имя? Де Ла Рош-Шарди?

— Совершенно верно, господин адмирал.

— А генерал де Ла Рош-Шарди де Баньердор?..

— Это мой отец.

Он снова удовлетворенно кивнул.

— Я слышал, что к его словам стоит прислушиваться, даже если он всего лишь рассуждает о самых обычных вещах. И слышал, что эта черта, в некоторой степени, присуща всем в вашем роду?

Я вежливо поклонился.

— Мне трудно об этом судить.

— Как бы то ни было, я буду рад видеть вас снова, если вам что-то придет в голову, — промолвил он с неуловимой усмешкой в углах рта.

— Благодарю, господин адмирал, — сказал я мягко. — Но обычно я предпочитаю писать сонеты.

Адмирал замер с чуть приподнятыми бровями, расслышав в ответе едва завуалированную дерзость, но справедливо решил, что мы в расчете, и мы с Огюстом благополучно откланялись.

Едва мы переступили порог, теперь уже я безостановочно двинулся вперед, к выходу, не обращая никакого внимания, идет Огюст за мной или нет.

Я не заметил, что он действительно отстал. Что ж, его желание держаться сейчас от меня подальше я понимал прекрасно. Да и наверняка он еще не закончил со своими встречами и разговорами, он ведь среди своих. Вот пусть тут и остается. Выйдя на крыльцо, я невольно остановился, ослепленный солнечным светом. С небес лилась ирреальная пронзительная синева. Из-за поворотов и за повороты выглядывали и исчезали проносимые мимо яркие паланкины.

— Послушайте, — услышал я вдруг смутно, но нехорошо знакомый голос, и кто-то с бесящей фамильярностью похлопал меня по плечу.

Я повернулся, готовый размазать этого «кого-то» по стенке, — теперь, когда не нужно было сдерживаться и контролировать себя, я был в ярости, — но увиденное показалось мне таким гротеском, что едва не рассмешило. Рядом со мной оказался один из вчерашних «пуритан» из картографической лавки. Да вовсе и не один — позади него сгрудились угрюмой стайкой и прочие четверо. Старший стоял позади всех, настороженно оглядываясь вокруг и бросая на меня с сомнением мрачные взгляды — пастырь, приглядывающий за своими черными овцами.

— Кажется, мы знакомы?.. — произнес тот, что начал разговор — не тот, чья шпага улетела вчера в угол, в парламентеры был избран некто, кто еще не успел пострадать, и с кем у меня еще почти не было никаких счетов.

— Слава богу, не имею такой чести, — отрезал я неприязненно.

— Что привело вас сюда, сударь? — нахмурившись, осведомился кальвинист, выглядевший сам по себе вполне разумным и вдумчивым человеком.

— Думаю, не то же, что и вас.

— Но вы протестант… — Да неужели? Это что же, попытка извиниться? Если я вдруг пошутил, а на самом деле «свой»?

— Ни в малейшей степени! — сказал я отчетливо, с удовольствием увидев, как он вздрогнул и отшатнулся.

— Ваш тон кажется мне оскорбительным! — заметил он холодно.

— Очень на это надеюсь! — признал я.

— Возмутительно! — подхватил второй, тоже «новенький», помоложе, с очень острыми костистыми чертами лица. — Что же вы тут делаете? Шпионите?