— О господи!.. — выдавил Огюст, слегка задыхаясь и посерев лицом. Ему действительно было худо. И в простой логике бывают свои штормы. — Хватит!..

— Ты сходишь с ума или просто устал? — подозрительно поинтересовалась Диана.

— Хорошо, — я пожал плечами, перехватив пристальный взгляд отца, и замолчал. А ведь какая захватывающая получилась бы картина. Если представить, что все меняется постоянно. И именно поэтому ничего нельзя изменить — ведь ничто ничего не исключает. Невозможно ничего потерять. Все — где-то есть. Всегда — где-то. И тогда где-то, быть может, всего за несколько вселенных от нас живы все, кого мы когда-то знали, любили и потеряли. Мы просто случайно, по какой-то оплошности разошлись в бесконечности схожих дорог. И может быть, когда-нибудь, все мы встретимся снова, когда время будет течь для нас по-другому.

Далеко слева над крышами едва возвышались шпили собора Нотр-Дам, с разных концов выглядывали кончики других шпилей. А справа показался наш особняк, окруженный обвитой диким виноградом стеной, скрывавшей небольшой сад, где, как в саду шекспировского Тампля, росли алые и белые розы. Она так любила их… «Теперь ее сверкают ризы, в садах, где мирт, где кипарисы?..» Ну, нет. Может быть, эта вечность ближе, чем мы думаем. Всего лишь за стеной из воздуха.

Или меня действительно заносит? Это было бы слишком хорошо для правды. И при чем тут бы было изменение истории? Ведь тогда это было бы невозможно?

Тогда снова — либо все ложь, либо все возможно лишь до какой-то степени. В каком-то ограниченном пространстве. Может быть, если ничего нельзя «изменить», то можно — увеличить или уменьшить вероятность того, что может случиться. Ведь мы делаем то же самое всегда и в обычной жизни, мы не знаем всего, не знаем всех фигур и движущих сил, всех переменных и даже постоянных в уравнении, но стремясь к чему-то, мы увеличиваем его вероятность. Удача или неудача — всегда лотерея, но чем крепче и шире сеть, тем выше возможность удачи. Удача и тогда еще может легко ускользнуть. Но повсюду ли в «бесконечности», или пусть даже не в бесконечности так случится? Может, где-то окажется, что все было не зря.

Витые ажурные ворота приглашающе распахнулись при нашем приближении, и мы не без торжественности проехали сквозь строй встречающих в парадных ливреях. Мне показалось или в этой давно ставшей обыденной помпе действительно было сейчас что-то особенное? По-настоящему радостное? Что-то от пальмовых ветвей. Что-то зловещее. В пальмовых ветвях всегда есть что-то зловещее. Не всем ведь дано воскресать на третий день.

Врата за нами закрылись, кто-то принял запыленного страждущего Танкреда, нетерпеливо грызущего удила, кто-то принялся разбирать весь прибывший караван. Я подал руку совершенно не нуждавшейся в помощи Диане, и мы направились к дому под порыжевшими небесами, разрисованными закатной кистью — двухэтажному зданию с небольшими подобиями башенок, колоннадой у входа и каменными львами, сжимавшими в лапах щиты, «совсем не такими, как в львином дворике Альгамбры…» С чего бы мне припомнилась Альгамбра? Я же там никогда не бывал? По дороге Диана сорвала алую розу. Изабелла, улыбнувшись, сорвала белую. Камешки и песок под ногами похрустывали как тонкий лед. Вдохнув воздух, показавшийся мне невероятно свежим, я вдруг бездумно пробормотал под нос:

Диана посмотрела на меня, выгнув тонкую бровь, кажущуюся в подступающих издали сумерках почти прозрачной. На небе никакого месяца не было, если бы и была луна, она была бы почти полной, пусть уже убывающей. И день убывал, превращаясь во что-то мертвенное, если вглядеться сквозь его истончающуюся бледность.

— продолжил я, -

Глаза Дианы расширились, но она по-прежнему ничего не спрашивала. А то, что я нес… Я никогда этого не придумывал, по крайней мере, не в таких словах. И нигде не слышал. И не читал. И в то же время, слова, которые могли прозвучать здесь и сейчас, подбирались именно здесь и сейчас, сплетая словесную форму призраку, у которого она уже когда-то была, но превратилась в какие-то абстрактные образы, снова оживающие, строка за строкой.

Я криво усмехнулся. Последняя строчка была насмешкой, как, в сущности, и все эти строчки, но насмешкой только наполовину.

— Какая гнусность, — с чувством произнесла Диана.

— Это не мое, — сказал я, и с удивлением, каждой клеточкой почувствовал, что солгал. Вопрос стоял не в том, мое это было, или не мое, а где, когда и который именно «я» это когда-то придумал. Ни в одном из своих прошлых я этого не помнил.

— А по-моему, очень даже ничего, — задумчиво кивнула головой Изабелла, опираясь на руку укоризненно глядящего Рауля и крутя в пальцах белую розу. — В этом есть свой смысл.

— Ты слышала? — удивился я. Мне показалось, я говорил тихо.

— Да, кажется, когда-то я это уже слышала, — довольно загадочно откликнулась Изабелла и вздохнула. — Даже не хочется заходить в дом. Но неизбежного это не оттянет.

Я пристально посмотрел на дом.

— В нем нет ничего страшного. И львы не злые.

— Нет, — меланхолично сказал Рауль. — Но это будет значить, что мы окончательно и фатально прибыли на место действия.

— Городские ворота не только позади, но уже должны быть заперты, — негромко и зловеще напомнила Диана, — на ночь.

Мы как по команде покосились на Огюста, которому что-то негромко говорил Готье, зачем-то рассеянно помахивая отцепленным тяжелым кинжалом в ножнах. Отец немного поодаль выслушивал доклады старших слуг и отдавал им какие-то распоряжения. Входить под крышу никто не торопился. Отец вдруг сорвался с места и вместе с не отстающими от него Антуаном и экономом Ангерраном быстро, решительным шагом, прошел мимо нас к крыльцу. Поравнявшись с нами, он подмигнул и не сбавляя шага, без колебаний, устремился дальше.

— Ну, что ж, осталось только несколько шагов, — сказал я, поглядев ему вслед. И вскоре этих шагов не осталось.

Дом встретил одновременно прохладной спокойной тенью и теплом и живыми огоньками. Мы прошли по шахматным плитам к мраморной лестнице, где наконец разделились и, сопровождаемые слугами, разошлись по приготовленным и ждущим нас комнатам. Еще один позолоченный глобус на еще одном столе, темно-пунцовые занавеси, отблески камина и свечей, отражающиеся в серебре, плеск воды, в которую нельзя войти дважды, но она мерно и мирно плещется, чуть мерцая в удерживающих ее сосудах и, как будто, никуда не спешит, лишь лениво и нехотя рассеиваясь брызгами. А еще — она испаряется, всегда, хоть это может быть не видно. Теплая — быстрее, холодная — медленней.

Странное чувство, охватившее еще в саду или еще раньше, холодный полусон — полумечта, полукошмар, вечерние чары, от которых засыпают на века или просыпаются через триста лет или становятся стариками за одну ночь. Угасающий день догорит дотла и появятся звезды, которые тоже когда-нибудь догорят — по их меркам, так же быстро как умирают бабочки и легко, как ангелы танцуют на острие иглы.