За обедом у всех наблюдалось удрученное состояние духа. Возбуждение утра прошло. Мы почти не разговаривали. Потому и слуг можно было не отсылать. Зато аппетит у меня улучшился. Не испытывая никаких чувств, я умял целого цыпленка и еще пару каких-то блюд, не потрудившись их опознать. Потом мы опять разошлись, а вернее сказать, расползлись по своим углам, не проявляя ни к чему никакого интереса. Прошли страшные, бесконечные как вечность, часы, ничем не наполненные и вязкие как трясина, которые я провел неподвижно лежа поверх постели и воображая, что уже несколько столетий лежу в гробу.

Наконец, вскочив, я снова вцепился в книгу на столе и, отыскав «Пророчества Мерлина», попытался прочесть несколько строк. Но, как обычно, не нашел в них смысла: «Колесница луны приведет в смятение Зодиак и Плеяды обольются слезами». Замечательно. Но возможно, от этой бессмыслицы мне стало немного легче. Посмотрев еще раз на цветную гравюру изображавшую сцепившихся белого и красного драконов, я захлопнул книгу и отправился в галерею, где долго бродил в сумраке среди портретов на досках и уже на холстах, удачных и не очень, кажущихся живыми и не кажущихся. Мой дед, увлекавшийся всевозможными науками, книгочей, оставивший пространные личные трактаты в нашей фамильной библиотеке, смотрел с картины весело и хитро — сразу было видно, что к собственным роскошным доспехам, в которые он облачен, он относится совершенно несерьезно. Бабушка, настоящая английская леди, от которой мне и достался в наследство медный цвет волос, взирала спокойно и властно, и вряд ли жемчуга в ее прическе могли поспорить с белизной ее кожи. Эти два портрета были писаны с натуры, отцом, как и третий, — моя мать смотрела задумчиво и мечтательно куда-то вдаль, ее глаза были цвета фиалок, а тонкие пальцы рассеянно сжимали флейту. Я долго смотрел на нее, пытаясь вспомнить и понять, была ли она похожа на мою мать в другом мире. Кажется, нет. Но возможно, в чем-то да. Как бы то ни было, ее не было уже пять лет. Отец не считал этот портрет удачным, но другие ее портреты казались ему еще менее удачными, и их не было в галерее. Я смотрел на картину, пока не понял, что больше не могу дышать, сморгнув, смахнул целые озера слез и поспешил уйти, но перед самым выходом остановился. Не стоило рисковать попасть кому-то на глаза с еще не просохшими веками. Постоял, не оглядываясь несколько минут, стараясь ни о чем не думать, затем на мгновение все же обернулся и заметил в другом конце галереи чью-то тень. Отец? Я слишком быстро отвел взгляд и вышел, чтобы сказать точно.

Нет, в семейный склеп я не пойду… И никаких часовен — мне там мне не место.

Затем последовал кошмар с бумагами, сминаемыми и швыряемыми в камин и сломанным пером. Как говаривал отец, чтобы привести мысли в порядок, надо их просто записать — условия задачи, имеющиеся данные, цели, средства их достижения. Но сейчас не выходило ровным счетом ничего. Только перепачканное чернилами, выводящее из себя рванье. Это — просто невозможно было перенести на бумагу. По крайней мере, не сейчас.

Может, зря мы здесь остались и не тронулись в путь? Хотя, что бы там с нами было, в пути? Не знаю. Может как раз и утопились бы, завидев подходящую реку.

Когда уже стемнело, мы сидели с Огюстом перед камином в оружейном зале. В руках у нас были большие кубки с хересом, в головах — совершенная жуть. Огюст долго сидел, уставившись в одну точку, потом пошевелился и со вздохом отчетливо пробормотал, по-моему, не сознавая, что говорит вслух:

— Они все мертвы…

— Абсолютно, — сказал я тихо, но зло.

Огюст вздрогнул.

— Ты слышал меня?

— Да.

— И знаешь, о чем я?

— Нет. — Мне пришло в голову, что Огюст мог думать и о другом. Он мог думать о том, что произойдет через две недели. Не хотел бы я быть на его месте. Хотя и на своем бы быть не хотел. Но Огюст думал почти о том же, о чем и я.

— Еще вчера… был совсем другой мир, другой век, были люди… Где они теперь? Только вчера… — Огюст замолк и передернул плечами, возможно, это была просто судорога.

Какое, к дьяволу, вчера?..

— А кем там были мы? Подарком археологам? — процедил я через силу. Шутить так оказалось больнее, чем я думал.

— Черт… — сказал Огюст.

Я допил свой херес и глубоко вздохнул.

— Что ж, всегда было ясно, что все там будем.

— Где?! Там, где умершие или те, кто еще не родился?!

Вопрос зазвенел в стенах гнетущим эхом. Огюст покачал головой и прижал пальцы к губам.

— Тоже мне — выбор, — пробормотал я. — «Quares quo iaceas post obitum loko? Quo non nata iacent».[4] Это одно и то же.

Огюст даже не улыбнулся.

— Это только древняя цитата. Она ничего не объясняет.

— Как все на свете. Но в том, другом мире, мы были умершими. А другие «мы» — что тоже сейчас здесь — еще не родились. И мы с ними в одном и том же месте, пусть это ничего и не объясняет.

Огюст бессознательно, с силой, провел ногтями по подлокотнику. Я задумчиво посмотрел на свои руки — все в чернилах. Смешно, а толку-то?

— Поль, как ты думаешь, рай и ад, они все-таки существуют?

— Не знаю.

— А если мы уже там, — продолжал Огюст, — то, что мы такого сделали? — он глянул на меня прищурившись, задержав взгляд. — Хотя, вы еще, может быть, сделаете, а я… — Огюст сильно побледнел, это было видно даже при свечах и невидяще уставился на пламя.

— Огюст, — позвал я довольно резко.

— Предопределение, — Огюст судорожно перевел дух. — А я-то думал…

— Огюст, — повторил я. — Какое, к бесам, предопределение, если история собралась лететь вверх тормашками?

Огюст дернулся, моргнул. Хорошо. Кажется, мы вернулись с опасной границы. Метафизика, физика, поди разберись, что порой лучше, но неопределенность бывает безопасней определенности, тем более — предопределенности.

— Мы разберемся, — пообещал я. — Должны разобраться. Рай, ад — наш мир, похоже, и без них чертовски интересное место.

— Тебе всегда надо поминать?.. А, ладно. — Огюст насуплено отмахнулся.

— Не пора ли нам? — спросил я.

Огюст оглянулся, сделал большой глоток и словно увидел оружейную впервые. Сегодня я сто раз смотрел на нее так же. Тяжелые тени, тяжелые гобелены, громоздкие латы вдоль стен. Что тяжелей и настоящей — металл, тени, прозрачный свет?

— Все разошлись?

— Уже полчаса назад.

— Наверное, пора… — он не двинулся с места.

Я посмотрел на него, раздумывая. Не сделает ли он тут что-нибудь с собой?

— За тобой прислать, чтобы тебя проводили?

— Нет. — Он продолжал сидеть, с ненавистью глядя на пламя свечей. Надо будет прислать.

— Ладно. Я сейчас к Диане, пожелать ей доброй ночи. Если хочешь… — Мне очень хотелось отвлечь его от других мыслей.

Огюст прикусил губу. Зря я это сказал. Сейчас он заплачет.

— Нет, я… — кажется, он справился с собой. — Передай ей привет, — сказал он с деланной непринужденностью.

— Хорошо.

Я поднялся и поставил опустошенный бокал на ясеневый столик.

— Тебе везет, — тихо проговорил Огюст. — Ты всего лишь ее брат.

Везет… А Жанна дю Ранталь? Нет, хватит об этом.

— Ты прав. Мне легче. Доброй ночи, Огюст.

Я повернулся и вышел из оружейной залы, смерив презрительным взглядом какой-то шлем, глупо скалящийся мне вслед. Огюст остался допивать свой херес в одиночестве.

Я прошел под темными сводами, одновременно непривычными и знакомыми до мелочей, создающими ложное впечатление незыблемости чего бы то ни было. У лестницы мне встретился Персеваль — огромный рыжий кот с бандитским нравом, отцовский любимец. К людям он рассеянно дружелюбен. Я остановился почесать его за ухом. Персеваль издал утробное урчание, сосредоточенно обнюхал мою руку, более сосредоточенно чем обычно, потерся о нее широкой щекой в знак признания, и отправился на неведомый ночной промысел, небрежно помахивая чуть-чуть ощипанным в недавней драке хвостом.

Перехватив первого попавшегося из слуг, я послал его найти Бернара — личного лакея Огюста, чтобы тот присмотрел за своим хозяином и, как и собирался, направился к Диане.