Типтоп подавляет зевок, он уже давно перестал вслушиваться. Разглядывая унылые остатки завтрака на кухонном столе, он легонько задумывается о том, что же на хер за настроение царит в этом гнездышке по утрам.

Симпель и Мома-Айша практически все утро тратят на то, чтобы объяснить Лонилю, что в половине первого ему нужно будет пойти прямо к Соне/папе Хансу. Проблема скорее не в том, чтобы объяснить ему это, а в том, чтобы он согласился это сделать. Вытянуть из него «ага» или «ладно». На этот раз пряником служит разрешение уйти из школы на полчаса раньше других детей. В дневник ему Симпель пишет записку от родителей следующего содержания:

Пожалуйста, отпустите Лониля с уроков пораньше (в 12.30), так как мы собираемся на похороны.

— и Лонилю кажется, что это круто. Поэтому он довольным «ну ладно» дает знать о своем согласии отдать дневник учительнице на первом уроке и вежливо попросить ее оказать ему услугу и сказать, когда настанет половина первого. Симпель усвоил — чтобы как-то добиться от Лониля согласия на что-то, необходимо его подкупить тем или иным сомнительным обещанием (сегодня эту роль играет ложь о похоронах, самим же Лонилем и предложенная).

Для Лониля день обещает сложиться так, как обычно его дни и складываются. Первые двадцать минут первого урока уходят на перебранку: Лониль, как обычно, устраивает базар, но, стоит отметить, ему не удается вовлечь в него других детей. Они только сидят и довольно хихикают, пока на его маленькое тельце изливаются ушаты столь же обычных «ну-ка, веди себя как следует, Лониль!» и «ты срываешь урок всем нам» и «в следующий раз вызову родителей» и «ты добиваешься, чтобы я пригласила директора? Этого ты хочешь?» и «всё, довольно!» и «ну-ка, сядь как следует и веди себя по-человечески!» и «если не поднимал руку, то ПОМОЛЧИ!» и «да ты ЧТО это делаешь!!?». Дама, временно принятая на ставку пропавшей Катрины Фэрёй, очень скоро позволила вовлечь себя в порочный круг перебранок с Лонилем. Уже сейчас, по прошествии всего каких-нибудь двух недель, она кричит на него уже почти так же механически, как это делала Фэрёй последние полгода. Нервишки у временной будут малость послабее.

Лониль желает временной учительнице смерти.

Как бы то ни было: день Лониля начинается с того, что он забывает, или, вернее, «забывает», школьный рюкзачок дома. Он прекрасно помнит о рюкзачке, когда собирается нахулиганить и стырить что-нибудь, но столь же успешно забывает о нем, когда надо идти в школу. Синий рюкзачок с красными лямочками валяется дома в типовой квартире где-то за диваном, а в нем и учебник арифметики, и учебник чтения, и тетрадка, плюс написанное от руки прощальное письмо Катрины Фэрёй. Ни одна задачка из учебника арифметики не решена. Единственный признак жизни, запечатлевшийся в нем, это расчириканные черным фломастером задачки на первой странице. В учебнике чтения не прочитано ни строчки, а в тетрадке, в самом конце, найдёшь целую серию рисунков, тоже черным фломастером, и ни за что не поверишь, что их рисовал семилетний ребенок.

Дневник же, заключающий в себе квинтэссенцию сегодняшнего дня, он берет с собой. Он запихивает его в один из застегивающихся на молнию кармашков сразу же, как только Симпель завершает изложение своей лжи. Мома-Айша целует Лониля в лобик, почти точь-в-точь там, где начинает отрастать его афро, и уходит. Симпель успел уже так глубоко погрузиться в свои нездоровые мысли, что с ним практически невозможно поддерживать разговор. На этой стадии сосредоточенности единственный его контакт с внешним миром осуществляется посредством своего рода рефлекса, подсказывающего, что вот сейчас с тех пор, как мы встали, прошло как раз столько времени, что скоро пора в школу, и этот рефлекс заставляет его ежеминутно выкрикивать в воздух «давай-ка собирайся в школу, Лониль, а то опоздаешь!» до тех пор, пока он не слышит (очевидно, подсознанием), как захлопывается входная дверь. Выкрики прекращаются, и Лониль семенит в школу без рюкзачка.

На первом этаже Лониль останавливается и скребется в дверь Жидписа; тот открывает, улыбаясь до ушей. Своими медвежачьими лапами он сует мальчонке в маленькие (грязные) ручонки пару карамелек, затем поочередно то похлопывает, то пощипывает Лониля по щеке/за щеку раза три-четыре, и, подшлепнув его слегка под попку, отправляет дальше. Жидпис обожает Лониля, а тот, запихивая в рот карамельки, бежит дальше. Они такие вкусные, что его даже заносит на бегу. Дорога занимает страшно много времени; карамельки Жидписа (черт его знает, где он достает такие вкусные карамельки) служат причиной практически ежедневных десятиминутных опозданий Лониля. В те недолгие минуты, на которые хватает карамелек, он забывает обо всем на свете, его жизнь сосредоточивается внутри его рта. И это, может, и к лучшему, потому что, если принять во внимание убогий вид не то чтоб совсем бедного, но и не зажиточного пригорода, где живет Лониль, вполне можно сказать, что его дорога в школу — из самых тоскливых дорог в школу, какие только существуют в мире.

Вот чего о Лониле никак не скажешь, это что он научился вести себя сообразно ситуации. Прекрасным доказательством этого служит то, как он без стеснения вваливается на урок, который уже вовсю идет. Войдя в класс, он прямиком от двери двигает к учительнице, которая стоит у доски и пишет какую-то букву или что-то в этом роде. При виде Лониля она складывает губы куриной гузкой, будто ее вот-вот вырвет. Лониль извлекает дневник и несет его прямо перед собой в вытянутой руке, жест напоминает гитлеровское приветствие. Учительница берет дневник и читает запись. Лониль не может, да и не хочет, скрыть свою радость; не успевает училка дочитать ложь Симпеля до конца, как мальчишка заходится в хохоте, звонком, раскатистом и злорадном, будто сам дьявол. Рот его широко открыт, глаза зажмурены, щупленькая грудная клетка подпрыгивает и сотрясается, ручьем текут слезы, оставляя следы на грязных щечках. «ЛОНИЛЬ!» тявкает учительница, обнажая кривые, камфарно-желтые зубы — между зубов видна еще какая-то дрянь, вроде бы иссиня-черная амальгама — но не в силах Лониля прекратить смеяться, в глубине души он помнит, что, когда он досмеётся, ему нужно еще будет попросить ее об услуге, и от этого он чувствует себя еще более счастливым. Хохотанье продолжается.

Одноклассники его выглядят полными дебилами; так выглядят маленькие дети, когда они наконец перестают шуметь, чтобы «сосредоточиться» на чем-нибудь, что им непонятно (как правило, на чем-нибудь, что производит больше шума, чем они сами). Губы тянутся вниз, языки тяжелеют, они не думают ни о чем и ничего не понимают; короче, выглядят как натуральные дебилы. Тоненький заливистый смех Лониля заполняет всю внушающую отвращение классную комнату, как, бывает, заполняют пространство запах чуть влажной одежды и детского дыхания. Учительница аккомпанирует этому смеху, ритмично выкрикивая ЛОНИЛЬ! Досмеявшись, наконец, он две тягучих секунды приходит в себя и открывает глаза, будто ожидая овации со стороны функционеров от системы образования. Но нет, никаких аплодисментов. Только двадцать девять дебильных и один неистовый взгляд. Вдохнув навзрыд немного воздуха, он произносит:

— Можно спросить?

И училка вынуждена как миленькая, во имя педагогики и демократии и толерантности и прав человека — и понимания и лада и справедливости и свободы от предрассудков и человеколюбия — ответить:

— Да, Лониль?

И Лониль, давно смекнувший, в какой смирительной рубашке дешевой педагогики корчатся все эти дрянные учителишки, продолжает:

— Пожалуйста, пожааааалуйста, скажите мне, когда будет половина первого, хорошо?

Он произносит это так, что это уже выходит за любые рамки, даже и раздражаться больше невозможно, и временный преподаватель отрыгивает: