— Ну мало ли о чем я распинался…

— Нет, ты послушай меня. Я хочу попасть на телевизионное шоу. Вот я чего хочу. Я хочу, чтобы ты устроил мне возможность попасть на какое-нибудь шоу с массой зрителей, и еще чтобы ты сказал этим козлам, что заправляют телевизионными шоу, что они должны предоставить мне полную свободу. Тебе же вроде понравился мой проект, так? Что от тебя требуется, это убедить тех, кто занимается телешоу, что они один-единственный раз должны насрать на всякое там уважение к публике и прочую херню. Они от этого только выиграют. Следишь за мыслью..?

— Мммдаа…

— Следишь, говорю я!

— Да, слежу, слежу, но дело вот какое, Симпель, я вот прямо сейчас не могу тебе обещать, что устрою тебе участие в телевизионном шоу, ну просто не могу так сразу обещать, здесь и сейчас, но все, что от меня зависит, я сделаю, это я тебе обещаю, я понимаю, чего ты хочешь добиться, я тебя прекрасно понимаю, и я даже лично заинтересован в том, чтобы в твой проект было вовлечено как можно больше людей, мне кажется, это страшно важно. Я много на какие кнопки могу нажать. Ты это знай, блин. Я многое могу сделать. И вообще, я твой должник, я, хрен, обязан расстараться. Но, Симпель… все-таки не рассчитывай, что вот ты уже завтра вечером будешь вещать с экранов телевизоров в каждой квартире, так сказать.

— Я что, совсем дебил, что ли… но ты на хуй зуб давай, что сделаешь все, что возможно. Это бля самое меньшее, на что я могу рассчитывать.

— Я совершенно с тобой согласен, Симпель. Я даже думаю… если сделать выжимку из твоей карьеры, то это и на первую полосу тянет, бля. Твой жизненный путь — это просто сенсация, Симпель. Но в нашем деле просто ни в чем к едрене фене нельзя быть стопроцентно уверенным. Так что сигару не доставай, пока не получишь приглашения. Лады?

— Лады или не лады. Я здесь в этом Алькатрасе не то чтобы могу неограниченно влиять на все происходящее. Беру что дают.

— Хе хе хе… хорошо сказано, Симпель… я с тобой свяжусь… Да, а где ты сидишь-то?

— В окружной.

Симпеля отводят назад, в камеру. По пути он спрашивает надзирателя, у которого, судя по всему, глубоко зашел процесс алкоголизации — «да, надо совсем мозжечка не иметь, чтобы не догадаться, с чего бы у него такие щечки», думает Симпель — можно ли ему поработать за компьютером с принтером. Надзиратель кивает, мол, да, можно, но на сегодняшний день комнаты для работы уже закрыты. Симпель делает попытку завязать небольшую свару на тему того, кому на хуй какое может быть дело до того, когда он работает или не работает, тем более что ему на хер не надо даже утром подниматься, но у него недостает запала развить свою аргументацию. Просто он думал поймать Роберта на слове и действительно записать свое резюме, чего он — дожив до своих сорока лет — никогда раньше не делал. И для этого нужен комп, думает он про себя, чтобы это выглядело хоть как-то пристойно. Придется дожидаться утра, а вечер потратить на сочинение еще всяких хлестких названьиц.

Когда он наконец усаживается за письменный стол в камере, дело как-то не ладится. Названия не то чтобы слетают с языка. Он думает о Ритмеестере, как там у него дела. Если папа Ханс хоть немного соображает, то пошлет к нему Айзенманна как можно скорее, а не будет писать идиотское письмо или делать еще что-нибудь дебильное. Все-таки в собрании Ритмеестера журнальчики и видеокассеты не совсем тривиальные. Это одно. А другое, не известно еще, как он сумеет совладать с собой в ситуации общения с людьми, или, вернее, с мусорами, после стольких лет в изоляции. Да уж, бля, поди знай. Может и худо обернуться. Симпель пишет ПОДТЯЖКА/ЛИЦО СО ШРАМОМ на листке и кладет его в стопку вместе с другими исписанными листками. Его уже начал раздражать желтый цвет стен. Обычно на такие мелочи, как цвет стен, Симпель срать хотел, но этот цвет — это просто нечто. Этот желтый уж действительно мерзкий и тошнотворный. Он не понимает, как это он позволяет себе поддаваться воздействию этого цвета. Все теории о влиянии цветов — отстойные теории. И все же Симпеля этот цвет просто доводит. И доводит его именно то, что его доводит нечто столь идиотское, как цвет. У Симпеля всегда одной из базовых теорий была та, что чувствительные к цвету люди — несерьезные, лживые говнюки. Поэтому его нервирует собственное раздражение по поводу цвета стен. «Не желаю блин здесь сидеть, если я от этого буду распускать нюни и превращусь в тухляка», думает он. Он берет новый листок и пишет на нем: Я НЕНАВИЖУ ТОТ ФАКТ, ЧТО ВСЁ, ЛЮБАЯ ГРЕБАНАЯ ВЕЩЬ, ЛЮБАЯ АКЦИЯ, ЛЮБОЙ ПРОТЕСТ И ЛЮБАЯ НЕПРИСТОЙНОСТЬ — ВСЁ РАНО ИЛИ ПОЗДНО ОБОРАЧИВАЕТСЯ ДИЗАЙНОМ.

Сижу в телефонной будке, устал как собака. Я голый. Писька свесилась через краешек венского стула. Я облокачиваюсь локтями о колени, голова болтается. Трубку держу плечом. Папа Ханс говорит до черта много. Вроде я на хер никогда не слышал, чтобы он столько говорил за один раз. Мое дело сейчас — повторять: «Ммм… ммм… угумм… ммм…», то глядя на письку, то закрыв глаза. Я всегда нахожу себе какое-нибудь занятие, так что развал ЕБУНТа меня не особо колышет. Я думаю о том, что надо бы сказать, что нет ни одного на хуй реестра, ни одного контракта, ни единого списка участников, ни единой платежной ведомости, ничегошеньки, что связывало бы части концерна в единое незаконное целое. Что такие штуки, как, к примеру, договор со Спидо о принудительной алкоголизации с тем же успехом может быть, бля, и стихотворением. Что единственной настоящей юридической проблемой может оказаться финансовый мухлеж папы Ханса; откуда к нему на счет поступает так до хуя много капусты, и куда она девается, как бы. Но я не собираюсь этого говорить, во-первых, потому что я так жутко устал, и во-вторых, потому что это только даст ему почву для дальнейших разглагольствований. Я только говорю да, да на то, чтобы всех предупредить; мне нужно предупредить тех, с кем трудно связаться, то есть это, говоря без околичностей, Спидо и Ритмеестер. Папа Ханс все мелет и мелет, как мы потеряем помещения и производственное оборудование и актеров и рынок, и т. д. Я было порываюсь проорать в трубку, что все останется в распрекраснейшем виде, если он только приведет в порядок свою бухгалтерию, что ему нужно расслабиться и задуматься о том, что у нас, еб твою мать, нет в собственности ни единого незаконного объекта, что ни единой на хуй суммы не переведено ни на один на хуй счет, открытый на имя хоть одного из задействованных мудаков, что правонарушения допускались только Симпелем, который к ебене матери и так уже сидит, что да, снимать порнофильмы закон запрещает, но что невозможно доказать, что тем оборудованием, что у нас есть, мы снимали порнофильмы, если только не влезть в гребаный монтажный комп Эр-Петера или в его архивы, или если не найти отчетов Ритмеестера, в которых указаны участники съемочной группы, или… вот как раз сейчас папа Ханс рассказывает мне, что у них не только есть адрес производственных помещений, но что у них есть адреса Эр-Петера, Рикки Переса (идиота), Ритмеестера, папы Ханса, плюс еще мой, среди прочих. Я кладу с прибором на то, чтобы проорать в трубку то, что я только что перечислил. Я просто продолжаю повторять «Ммм… ммм…» и заверяю папу Ханса, что сбегаю предупрежу народ, что я мигом.

Я снова укладываюсь в постель и засыпаю как убитый. Мне снится, что папа Ханс стоит над Рикки Пересом, стоящим на коленях в постели в студии 1. Папа Ханс показывает на приподнявшийся член Переса и орет: «УГОЛ НАКЛОНА НЕ УГОЛ ПОКЛОНА! УГОЛ НАКЛОНА НЕ УГОЛ ПОКЛОНА!» Перес пытается отвечать: «Я знаю, я знаю…», но папа Ханс орет и орет. Затем мне снится, что я вместе с Каско и Типтопом нахожусь в магазине грампластинок. Типтоп стоит у полки с классической музыкой и вдруг заливается смехом. Он подходит к Каско и показывает ему обложку компакт-диска. Я подхожу к ним и читаю, что напечатано на приклеенном к обложке листке: ВНИМАНИЮ РОДИТЕЛЕЙ. МУЗЫКА НА ЭТОМ ДИСКЕ НИЖАЙШЕГО КАЧЕСТВА, И ДЕТЕЙ, КОТОРЫЕ ЕЩЕ НЕ ОПУСТИЛИСЬ В СФЕРУ НИЖАЙШЕГО, НЕ СЛЕДУЕТ ПОДВЕРГАТЬ ЕЕ ВОЗДЕЙСТВИЮ. Мы с Каско тоже начинаем смеяться. Я просыпаюсь оттого, что лежу и смеюсь во сне. Так часто случается, но, как правило, я не помню своих снов. Надо также отметить, что в состоянии бодрствования я никогда не смеюсь. Времени уже 11.00.