Двумя днями позже — то есть в субботу 12-го декабря — обдолбанный героином Типтоп сидит на диване у Симпеля с прощальной запиской Катрины Фэрёй в руках. Записку он только что выудил из школьного рюкзачка Лониля, где ей вовсе не полагалось быть. Катрина Фэрёй — учительница Лониля, или, вернее, была таковой до недавнего времени.

(Адресат не указан.) Четверг, 26 ноября

Я вынуждена покинуть Самую среднюю школу и я вынуждена покинуть вас. Решение принято. Повлиять на него вы не можете, поздно. То, что я вам в этой записке пишу — последнее, большего вы долго от меня не дождетесь.

Я делала все от меня зависящее, чтобы нравиться людям. В центре моих интересов всегда стоял человек. Я всегда делала то, что, по моему разумению, шло на пользу моим согражданам и их взаимоотношениям. В моей голове просто не умещается, как я могла бы еще лучше или полнее отдавать всю себя без остатка людям. Хорошее воспитание — один из важнейших институтов, на которых зиждется наша страна. И я много сил положила на то, чтобы понять, что же такое хорошее воспитание. Я всегда делала то, что, по моему убеждению, было правильным. Я поступала всегда бескорыстно и никого никогда не осуждала. Но теперь случилось так, что я вынуждена осудить самое себя. Я оставляю вас и прошу меня не искать. Оставьте меня в покое. Я искренне сожалею о тех неудобствах, которые мое исчезновение подобным образом может причинить Самой средней школе.

Прощайте

Катрина Фэрёй

Катрине Фэрёй 36 лет, она была человеколюбивой и увлеченной своим делом учительницей. Однако из песни слова не выкинешь — в качестве классного руководителя 2А класса Самой средней школы она накопила столько ненависти к Лонилю, что ей не сравниться с ненавистью, которую она когда-либо питала к другим людям.

Весь последний год она всё больше времени проводила в кабинете детского психиатра школы — господина Берлица — и обсуждала, как избавиться от проблемного ребенка Лониля. Не раз эти беседы завершались судорожными рыданиями.

Фэрёй не вышла на работу в пятницу ровно две недели тому назад, и с того дня никто ее не видел. Ее разыскивали, ее исчезновению отвели достаточно места столичные газеты, несмотря на то, что еще один случай всем надоевших исчезновений — это не та новость, из-за которой журналистам стоит расшибаться в лепешку. Полиция поставила на дело пять сотрудников, но этим пятерым не на что опереться, поскольку прощальной записки они не нашли. Последними училку видели два коллеги. Общение в учительской не бог весть какое тесное, потому эти коллеги в тот момент, во второй половине четверга две недели тому назад, не придали особого значения тому, что она сложила вещи в сумку и ушла. Ведь, как утверждали они, она делала это каждый божий день, совершенно так же, как тогда. Напоследок она сказала «пока», и сказала она это ровно так же, как всегда говорила «пока», нет и речи о том, чтобы она это как-то подчеркнула голосом, или сказала «прощайте», или сделала что-нибудь еще в этом духе. Никто из школьников, ни одна живая душа, не мог вспомнить, видели ли они ее выходящей из здания или нет, но на школьного учителя по определению не обращаешь внимания.

Фэрёй читала о своем исчезновении в газетах, но решительно настроена не подавать о себе вестей до тех пор, пока, как она сама себе говорит, «сорная трава не будет вырвана с корнем».

— А что такого жутко страшного может случиться на празднике ёлки? спросил Каско.

— А что такого жутко страшного может случиться на празднике ёлки… (передразнил Симпель). Они теперь и вообще-то кинозалом боятся пользоваться, эти школьные училки и учителя просто параноики какие-то, мать их за ногу, везде им непристойности мерещатся. Ты только послушай! В этом году мы хотим придать мероприятию несколько иной характер! Иной характер? Это ж надо так сказать! Вот уж ханжи так ханжи, черт бы их побрал! Это же надо так из кожи лезть, чтобы сделать хорошую мину при плохой игре, и чего ради, не могу допереть… а ты понимаешь, Каско?

— Я вообще понятия не имею, что там случилось.

— Эту школу вообще надо перепрофилировать в фабрику по скручиванию ушей в трубочки, вот что надо бы к чертовой бабушке сделать, а всех этих учителишек величать не иначе как крутильщиками. И вместо архиханжеского девиза УЧИТЬСЯ, УЧИТЬСЯ И УЧИТЬСЯ нужно высечь над входом: СВЕРНУВШИ УШИ ДА НЕ УСЛЫШИШЬ. Лицемеры проклятые!

— Да что случилось-то, Симпель?

— Дело в том, что хочешь верь, хочешь не верь, Каско, но мне тяжко сознавать, что первопричиной скручивания ушей в трубочки на последнем празднике елки явился я. Да, поулыбайся, поулыбайся, жопа ты бесстыжая… ничего на хер смешного нет в этом.

— Но такая уж у тебя работа, Симпель…

— Давай-ка положи с прибором на то, как я использую рабочие дни, и попробуй себе представить, что когда Лониль берется за дело, то это совсем другое, он же моё отродье, так? Я стараюсь сознательно относиться к тому, чем занимаюсь, чем мы занимаемся, да ты всё это знаешь. Но вот что касается Лониля, и натуры Лониля, то в нем как бы инкарнированы все мои проклятия и разносы, понимаешь? Что-то типа Я ПОРОДИЛ МОНСТРА, в этом роде, Каско. Ведь чтобы добиться чего-нибудь, ведя подрывную работу, надо знать, что ты делаешь, надо поступать как говнюк, но не быть им.

— Но ведь праздник ёлки …

— Да кончай ты базарить, Каско. На прошлогоднем празднике ёлки парты и стулья сдвинули так, что они образовали полукруг. Там были оба первых класса, по 25 человек в каждом, ну и плюс вдвое больше родителей, грубо говоря, 120–130 человек в комнате размером в два школьных класса. Под завязку! А у торцевой стены повесили экран. Собирались показывать видео аппаратом, подвешенным с потолка, какой-то из диснеевских, вроде бы Книгу джунглей, а Лониль… нет, сначала вот еще что было, всех угостили булочками, для взрослых был глинтвейн, а еще сосиски и вафли, и когда все расселись, фрёкен Фэрёй поднялась, собираясь поприветствовать гостей. Она похлопала в ладоши, и в то краткое мгновение тишины после её последнего хлопка, когда все уже заткнулись, и перед тем как фрекен Фэрёй раскрыла варежку, Лониль, точнехонько подгадав по времени, выдал ну такой забойный пердёж, хе-хе, да не как-нибудь там по-мальчишески пукнул, нет, он пёрнул просто оглушительно, Каско. Я и сейчас не пойму, как его маленькое тельце и маленькая дырочка в жопке сумели издать такой громкий звук, ты не представляешь, это было как… не могу объяснить, но из этой его попки шестилетнего ребенка вырвался просто какой-то вой, а не пук, ой, хе-хе, можешь себе представить, ХЕ-ХЕ-ХЕ, что за звук, Каско, ХО-ХО-ХО…

— He-а, хе, хе …

— ХЕ-ХЕ, и я не могу, хе-хе, блин, просто невозможно восстановить в памяти или объяснить, что это был за звук, хе-хе, художественное бздение хе-хе-хе, но черт с ним, мы к таким штукам привыкли, и трубный глас Лонильчика оказался всего лишь прелюдией. Это был зачин, цветочки. Все так и попадали со смеху; я сидел, не поднимая глаз от стакана с глинтвейном, и злился; но нет, фанфара Лониля послужила всего лишь прелюдией. Можно много найти слов, которые для описания Лониля не подходят, но вот какое точно подходит, так это вороватый. Вороватость стоит первым номером в перечне. Лониль стал настоящим ворюгой, тянет все как сорока и не боится, что его застукают, чем ему ни грози. Ты видел, он везде с собой таскает рюкзачок? Он туда сует всё, что плохо лежит, он носит в нем учебники, но вместе с учебниками, в которых говорится только о добром и хорошем, — здесь я отступаю от своих принципов, Каско, когда дело касается Лониля, я заставил себя, провалиться мне на этом месте, покупать книги о добрых делах, но не важно; вместе с книжками всегда валяется куча краденого. И вот теперь, то есть 16-го декабря прошлого года, он пошарил у меня на полке с видео, Каско, и…