Каско, предвидящий грядущие на рабочем совещании (в 13 часов) неприятности, ловит себя на том, что, выслушав информацию о времени и месте, которую заплетающимся языком промямлил Спидо, пару раз коротко вздыхает. Каско вспоминает эпизод на съемках КОКА-ГОЛА и пытается выстроить в определенной последовательности аргументы в свою защиту и в доказательство вины Типтопа: 1. Это Типтоп подстроил. 2. У меня есть доказательства. 3. У ЕБУНТ есть три разных видеозаписи этого. 4. Это все видели режиссер, продюсер и два оператора. 5. (Если всплывет история с визуальным контактом). То, что мы смотрели в глаза друг другу, нельзя считать фактором, способствовавшим произошедшей неприятности. 6. Я не гомосексуалист. 7. Как только я осознал, что происходит, я постарался высвободиться из орального захвата Типтопа. 8. Я потом чувствовал себя нехорошо (ложь). 9. Я этого никоим образом не планировал. 10. Даже если бы такое и было в планах, я бы никогда не посмел ничего подобного сотворить на глазах у своего отца. 11. На мой взгляд, достойно сожаления, что такой эпизод имел место, и я совершенно согласен с тем, что Типтоп ни в коем случае не должен был такого допустить. Каско быстро соглашается сам с собой в том, что, имея на руках такие козыри, сможет полностью очистить свое имя.

То, что они две недели тому назад снимали, было самой последней сценой в КОКА-ГОЛА КАМПАНИ. Сцены снимают в хронологическом порядке, чтобы облегчить работу не слишком одаренному, но работающему над несколькими проектами сразу режиссеру-Петеру, он занимается еще и монтажом видео. Поскольку Эр-Петер не обращался к Каско, тот полагает, что сырого материала для монтажа у них достаточно, хотя съемка и была остановлена после того, как Типтоп эякулировал мимо лица Горации.

Более странно то, что, с тех самых пор, как папа Ханс встал и покинул съемочную площадку, он не давал о себе знать. Так же странно и то, что он, судя по всему, ничего не сказал Симпелю. И Соне тоже. Каско довольно много думал об этом в последнее время, и в конце концов теперь, когда ему сообщили о заседании, пришел к мнению, что папа Ханс совершенно сознательно придерживает сочные детали, специально для того, чтобы со злорадством обсосать их на итоговом заседании. Ничто не сравнится с любовью папы Ханса к неловким ситуациям. А на этот раз он, очевидно, сам себя превзошел. Каско представляет себе, как он с наслаждением вспоминает в подробностях эти постыдные моменты, приберегает их в качестве рождественских подарков на Сочельник.

Каско набрасывает на себя одежду и торопится на улицу, но, захлопнув дверь, вспоминает, что забыл посмотреться в зеркало, потому торопится назад и смотрится в зеркало. И вот пока он стоит и смотрится в зеркало, он вдруг вспоминает о двери в дом 16 по улице Эйбльсгате, которую они с Типтопом должны оставлять открытой для Айзенманна перед каждым совещанием.

— А, черт, говорит себе Каско, резко мотнув головой.

— Айзенманн! Черт! Дьявол!

Что теперь поделаешь, теперь об этой двери можно забыть. Чтобы использовать последний шанс вовремя явиться на заседание, ему нужно бежать прямиком туда. Каско надеется, что задание выполнит Типтоп, но сомневается в этом. Чертов Типтоп.

Симпель сидит, не шевелясь. Он готовится к рабочему совещанию. Как абрис, если смотреть на него сзади с расстояния метров так в 4–5, то есть от входной двери на противоположной стороне комнаты, он выглядит вполне ничего. Спиной к смотрящему склонившийся над письменным столом перед окном. Бледное предполуденное солнце обрисовывает его силуэт. Симпель расположил письменный стол перед одним из до крайности малочисленных окон в своей типовой квартирке каким-то сентиментальным, не сказать китчевым манером. (Это даже и не стол, а парта или небольшая конторка, но без ящичков и стенок, которые всегда пристраивают к ножкам конторки с трех из четырех сторон; ведь та часть ног, что оказывается под столом, всегда выглядит жалко и убого — распрощайся с учительским авторитетом, если сидишь перед полным школьным классом, свивая под конторкой ноги, выставив напоказ икры, задрипанные носки и гениталии, сплюснутые между ляжками, брюками и стулом.) Окно перед письменным столом Симпеля обращено на юг. Симпелю нравится, что послеполуденное солнце светит ему на стол, просвечивает через стакан с водой, падает на бумаги под острым углом, так что табачная труха и крошки отбрасывают длинные тени, он любит там сидеть и просто слегка ворошить свои бумаги, прислушиваясь к шуршанию и шелесту того-другого листка, приподнятого со стола и вновь положенного на него. Он пишет предложение, опустив голову так низко к бумаге, что подбородок едва не касается поверхности стола. Он смотрит, как влажные паркеровские чернила из авторучки беззвучно ложатся на лист, неглубоко проникая между волоконцами бумаги. Он думает о том, что чернила и бумага — это непревзойденное сочетание. И еще он думает, что это сочетание становится еще более непревзойденным, когда исписанная чернилами бумага лежит на деревянном столе, стоящем между окном, через которое проникает послеполуденный свет, и деревянным стулом, который поскрипывает, когда ваш покорный слуга, сидя на нем, выпрямляет спину или меняет положение ног. От китчевого представления о себе самом, сидящем за письменным столом, ему, очевидно, никогда не отделаться. Сама мысль о том, чтобы усесться за столом у себя дома и выжимать из себя рассуждения о всякой хреновине, должна была бы, по всему судя, быть ему глубоко отвратительна. Есть что-то до предела тошнотворное в том, чтобы вот так сидеть и самого себя опылять собственными идеями и мыслями, да к тому же еще и чувствами, и то, что Симпелю не претит вот так рассесться после осуществления таких, например, акций, как ФИЛОГНИЛО! или ДНЕВНИЧОК В НУЖНИЧОК! свидетельствует о серьезном изъяне в его самовосприятии.

Как бы то ни было: письменный стол Симпеля — это единственный уголок в квартире, который сам он находит поэтико-философским, все остальное выглядит как чистый бардак. Да и сам Симпель вполне сойдет за поэта-философа, как уже говорилось, с расстояния в 4–5 метров, пока не приблизишься настолько, что можно разобрать, что же он такое понаписал на бессчетном числе бумажных листочков, налепленных на стены по обе стороны от окна. Вот несколько образчиков:

И так далее. Это Типтоп вошел в открытую дверь. Теперь он стоит так близко, что ему видны отдельные волоски на затылке Симпеля. Он видит ярлычок рубашки, завернувшийся кверху с изнанки воротничка, зацепившись за парочку позвонков. Тут Симпель оборачивается и поднимает на Типтопа глаза, лицо у него больное, возможные иллюзии относительно поэтико-философской спины улетучиваются. У него не противное лицо, просто больное.

Типтоп всегда немножко волнуется перед тем, как посмотреть Симпелю в лицо, к тому же сказывается то, что сегодня он более обычного склонен к нервозности; насколько ему известно, об эпизоде Типтоп/Каско во время последней съемки знает только папа Ханс, и Типтоп уже давно с ужасом ждет, что придется ему впериться взглядом в паркет во избежание того, что он больше всего на свете ненавидит: как все уставятся на него (особенно Симпель), когда папа Ханс на близящемся рабочем совещании раструбит всем об их «осечке», как всегда, с чуткостью офицера СС.