— Ты слышал про софроновского кузнеца Александра Ивановича Курочкина? Вот это я и есть.

— Как же! Как же! — радостно отвечаю я и жму ему руку.

За разговорами время прошло быстро. Мы довольно легко одолели «гиблые места», то есть особенно топкие и грязные места дороги. И вот телега из перелеска выкатилась в поле, и в версте от себя я увидел белую колокольню над спящим селом, а чуть левее деревню Софроново.

Возле поворота на мост через речку Верексу Александр Иванович остановил лошадь и сказал:

— Ну, Федя, вот я тебя и подвез, а теперь дойдешь сам.

Я от всей души поблагодарил его. Он свернул налево, и его телега застучала по мосту, а я с замирающим сердцем, пройдя немного прямо, увидел перед собой справа белую ограду кладбища и за ней различил приметный крест на могиле матери. Я останавливаюсь и с чувством крещусь на могилу. Слева темнеют рядом три овина, и один из них, средний, — отцовский.

А вот передо мной в самом начале села и отцовский дом. В окнах темно. Дальше видны другие дома. Нигде ни огонька. Ночь. Все село спит.

Я всхожу на крыльцо. Перевожу дыхание. В груди и сладко и тревожно. Вот сейчас я своим стуком разбужу отца, подниму на ноги всю его семью.

Я стучу. Мгновенье жду. Стучу еще раз. В сени кто-то вышел. Чувствую, что отец. За входной дверью его голос:

— Кто там?

Говорю изменившимся голосом:

— Откройте!

— Да кто стучит-то в такую пору? — Отец медлит открывать дверь и говорит: — Разные ведь теперь люди ночью стучать могут.

Значит, тятенька не узнал меня по голосу. Говорю опять спокойнее:

— Откройте и увидите кто.

— Господи, да это уж не Федя ли? — вскрикивает негромко отец, распахивает дверь, и я чувствую, как он обнял меня, а его теплые со сна губы сквозь усы и бороду крепко целуют меня.

Мы входим в избу. Я крещусь на иконы в переднем углу, а отец торопливо зажигает лампу и радостно зовет:

— Матка, Илюша, Петя, Шурка, вставайте, Федя пришел!

Проснулась и торопливо оделась мачеха. Из другой комнаты вышли два статных светлоусых парня и круглолицая девушка — мои старшие братья Илья и Петр и младшая сестра Шура. Все поздоровались, перецеловались, и началась радостная тихая суматоха. Тихая, потому что на печи спало еще четверо обитателей этого дома — дети от трех до одиннадцати лет, мои братья и сестры по отцу Коля, Боря, Нина и Маша. Они не проснулись. Отец подавал мне переодеться, мачеха тихо собирала на стол. Илюша с Шурой возились у самовара, а Петя глядел на меня, не находил, что сказать, и молча улыбался, сидя на лавке.

Наконец все сели за стол, на котором приветливо сиял медными боками и мурлыкал ярко начищенный к празднику кипящий самовар. Все стали угощать меня деревенской праздничной едой, что оказалась в наличии от пасхального разговения после Великого поста. Все с восхищением слушали мой рассказ о побеге и смотрели на меня как на героя.

Но вот ночной ужин окончен. Надо ложиться спать. Я вместе с братьями и сестрой вошел в комнату-пятистенок и увидел там кровать, на которую легла спать Шура. Илюша и Петя спали на полу, на двух соломенных постельниках без простыней. Я лег вместе с Петей. Отец и мачеха спали в избе, то есть в первой комнате дома, тоже на соломенном постельнике, положенном на лавку с приставленной к ней скамейкой. Четверо малышей, как я уже сказал, спали на печи. Так, на всех десять человек нашей семьи в доме имелась только одна кровать.

После многих тревожных, проведенных в побеге из плена суток я спокойно и крепко уснул среди родных, под отцовским кровом.

На другой день после моего возвращения из плена утром завтракать за стол село десять человек, то есть родители и восьмеро детей: четверо старших от первой жены отца — нашей матери — и четверо младших от второй. Но здесь были еще не все его дети. Самая старшая дочь Ираида была замужем в соседней деревне Поляне, имела пятерых детей и вместе со своим неловким на крестьянскую работу мужем, бывшим рабочим-жестянщиком, билась в отчаянной нужде. Жили они в старенькой покосившейся избе с соломенной крышей.

Самый старший сын Василий, тоже рабочий-жестянщик, с женой и тоже пятерыми детьми, был отделен от отца, жил в Москве, но военное ненастье выгнало его из города в родное село, где он получил надел земли, с трудом построил маленький домик, завел корову, купил чуть живую клячу и начал хозяйствовать. Но кляча вскоре пала, а какое крестьянство без лошади?! Он поступил почтальоном и стал на казенной лошади возить почту — это уже при советской власти — и, как советский служащий, получать зарплату и скудный продовольственный паек. Но одного пайка на семь ртов было мало. И вот он, собрав в мешок свои жестяницкие инструменты, отправился зарабатывать хлеб для семьи в «сытую» Нижегородскую губернию, а некоторые из его детей пошли по деревням просить подаяния. Отчаянней нужды не придумаешь!

И еще один сын, Иван, четвертый год томился в германском плену. Он был не женат и тоже должен был вернуться в отцовский дом.

Сам наш отец имел достаточно хлеба, чтобы прокормить свою семью. У него было две коровы, рабочая лошадь, лошадь-подросток и купленная недавно тощая бывшая кавалерийская лошадь. Так что по семье, где много рабочих рук и много едоков, это было только-только как раз, но беда была в том, что имелись только один плуг и одна борона.

Короче говоря, к моему возвращению из плена семья отца нужды в основных съестных припасах не испытывала. Отец считался средним крестьянином, или, как было принято говорить, середняком.

Мой брат Петр кроме крестьянской работы у отца служил еще у новой советской власти милиционером.

Таковы были семьи моего отца и старших сестры и брата весной 1918 года и их материальное положение.

Во время завтрака к нам в избу вошел юноша лет восемнадцати, поздоровался, поздравил меня с благополучным возвращением из плена и непринужденно сел, как свой, на переднюю лавку. Закурил. Я смотрел на него, пытаясь вспомнить, кто это такой, и молчал.

— Федя, да ты не узнаешь, что ли, родню-то? — спросил меня Илюша. — Ведь это же Ванюшка Григория Васильевича.

Действительно, узнать его было трудно. Когда я уезжал в Австрию, Ванюшка был четырнадцатилетним мальчишкой, а теперь он вырос, у него заметные темные усики и папироса в зубах.

— А ты знаешь, у Григория Васильевича теперь в нашем селе лавка, отбивает покупателей у своего братца Ивана Васильевича, — сказал отец, когда Ванюшка ушел.

Братья лавочники Иван и Григорий Васильевичи Кудрявцевы были племянники моего отца. Иван открыл в селе лавку еще до войны и стал отбивать покупателей у своего родственника Николая Спиридоныча, имеющего лавку в соседней деревне. Теперь у него самого стал отбивать покупателей родной брат. Но дела у всех троих шли плохо. Война разорила страну, и добывать нужный деревне товар стало все труднее. А тут еще эта пролетарская революция, которая не обещает им ничего хорошего. Но пока что все они торгуют, закупают товар у оптовых фирм в Ярославле, Рыбинске и других городах и ездят за ним на своих лошадях на станцию.

После завтрака пришла с Поляны старшая сестра Рая. Взволнованно обнимала меня, целовала. Потом повела меня на кладбище поклониться могиле матери. Там она наплакалась, сожалея о том, что мать не видит, какие у нее выросли хорошие сыновья, и не может сегодня порадоваться моему приходу из плена.

Потом приходил повидаться старший брат Вася. Стесняясь своей бедности, посидел на задней лавке, шевеля своими красивыми усами и уныло пошутив, что его дом в селе самый крайний к полю и теперь люди называют его не Василий Кудрявцев, а Василий Полевой.

Вечером мы с братьями пошли на «беседу», то есть в избу, где собираются на посиделки девушки и парни. Батюшки, в каких красавиц превратились за эти четыре года, что я не был дома, наши девчонки-подростки Феня Сторожева, Катя Серышева и другие. А парни! Почти все мои сверстники и те, что помоложе меня, одеты в солдатскую форму, только без погон и кокард.