Приехали. Разгрузка. Все выскакивают из теплушек. Передние идут к станции. Остальные за ними. Я иду с сильно бьющимся сердцем. Жду: вот сейчас будет сдача-прием прибывших. Ничуть не бывало. Никакой процедуры. Никакой проверки документов. Перейдя под взглядами германских солдат через небольшую ложбинку, мы у здания станции видим вместо солдат вооруженных винтовками штатских в пиджаках, тужурках, в кепках, с патронташами на поясных ремнях. Простые рабочие люди. Так вот они, большевики, о нелепых жестокостях которых и зверских расправах с буржуями рассказывали некоторые и в киевской гимназии на Пироговской улице и даже в теплушке во время переезда.

Из опасения показаться в моем жакетном костюме, в шляпе и при галстуке буржуем, я заранее донельзя измял шляпу, переоделся в русскую сатиновую рубашку без пояса и испачкал о чьи-то сапоги свой щегольской жакет. Но большевик в кепке с винтовкой и красным бантом только кивнул мне головой — проходи, мол, в зал ожидания.

А в зале уже происходила сутолока и гомон. Кто-то из наиболее активных искал коменданта станции, кто-то ругался, что вот, мол, нас привезли к своим в теплушках, как скот, а здесь нам даже питания не приготовили, другие искали кипяток, чтобы напиться горячего с киевскими сухарями. Словом, многие прибывшие были недовольны такой неорганизованной встречей, испортившей радостное чувство возвращения домой. Хотя все мы были еще далеко от своих домов, куда мы стремились, и ждали каких-либо распоряжений насчет дальнейшего следования.

Наконец появился комендант, высокий военный в кожаной куртке, и объявил, что завтра утром будет подан эшелон и, кто едет на Москву, должны садиться в первые вагоны, кто на север — в следующие, кто в Сибирь — в следующие за ними, и соответственно — идущие в других направлениях.

Начали разбиваться группами по направлениям. Я примкнул к группе на Москву, от Москвы до нашей станции Родионово было в обычных условиях несколько часов езды на поезде.

По пути вагоны других направлений отцепляли на узловых станциях и прицепляли к другим поездам. Мы с нетерпением ждали прибытия в свой пункт назначения.

А вот и Москва! Все рассыпались кто куда. Я пошел на Ярославский вокзал. По пути разглядывал улицы, площади, дома. Москва была обильно украшена красными флагами, транспарантами и лозунгами на красной материи. Я ни разу не видывал ни одного города с таким украшением. Мне бросилась в глаза огромная масса потраченной на лозунги красной материи, на которой были написаны слова: «Мир хижинам — война дворцам!», «Да здравствует советская власть!» и другие.

Было второе мая 1918 года, Москва в первый раз отмечала международный праздник трудящихся в условиях победы пролетарской революции в России и не пожалела средств, чтобы принарядиться. И все-таки это была старая Москва с ее разношерстными домами и домиками, старыми еще вывесками торговых заведений, ресторанов, чайных и трактиров, с ее булыжной мостовой, с ее церквами и соборами. Кажется, шла пасхальная неделя.

Я нарочно шел тихо, любуясь центром Москвы, Кремлем и его башнями. Вот мне навстречу попалось несколько военнопленных австрийцев. Идут без конвоя. Наверно, славяне, думаю я. Нет, говорят по-немецки. Значит, швабы.

На Ярославском вокзале я, как возвращающийся из плена, быстро получил литер для проезда до нужной мне станции Родионово. В поезд уже шла посадка. Народу было много. Я попытался попасть в один вагон, в другой. Везде битком, не протиснешься.

— Эй, парень, — окликнул меня солдат-инвалид с одной ногой, на костылях, с вещевым мешком за плечами. — Так ты никогда не попадешь в вагон. Видишь, сколько мешочников.

Слово «мешочники» я услыхал впервые, но разъяснений просить было некогда. Солдат посмотрел на меня, спросил:

— Откуда?

— Из плена, из Австрии.

— Пойдем садиться, — решительно сказал солдат. — Держись за меня, не отставай, говори, что меня провожаешь.

Подошли к ближайшему вагону.

— А ну, дайте пройти, — выставил он, как штык, один костыль.

Потеснились, дали инвалиду втиснуться на площадку. На меня закричали.

— Тихо, граждане, это мой провожатый! — рявкнул солдат. Пропустили и меня. Солдату дали место, рядом с ним — мне.

В Родионове я вышел на другой день после полудня, раньше солдата.

В версте от станции, в селе Воскресенском, жила моя двоюродная сестра, она же крестная мать, Татьяна Васильевна Мясникова. Ее муж Михаил Никифорович был известный в округе богатый скотопромышленник. Он покупал и продавал лошадей, скупал и поставлял в Петербург на мясо крупный и мелкий скот. Таких людей называли в то время «барышниками».

У Мясниковых была большая семья — одна дочь и шестеро еще маленьких сыновей. Один из них и открыл мне дверь, когда я к ним постучал. Я сказал, кого мне надо, мальчик ушел, и в сени вышла его мать, статная, очень красивая моложавая женщина. Она удивленно спросила меня, кого мне нужно.

— Вас, — ответил я.

— А зачем я вам? — опять спросила она.

— Крестная, неужели ты меня не узнаешь?

Крестная радостно вскрикнула:

— Федя! — обняла меня и ввела в комнату, объявляя всем, кто я такой и откуда.

Поставили самовар, стали угощать, расспрашивать, рассказывать сами. Из их слов я понял, что им от революции как буржуям можно ожидать много неприятностей, что теперь в силе беднота. Мне было странно слышать, что такого уважаемого человека, как Михаил Никифорович, может кто-нибудь обидеть, кроме разве что очень высокого начальства.

Во время нашей беседы мне сказали, что два моих брата-солдата Илья и Петр уже вернулись домой из распускаемой царской армии. И мне нестерпимо захотелось поскорее увидеть горячо любимых отца, братьев-фронтовиков и вообще всех родных, от которых меня отделяло каких-то двадцать с небольшим верст. Я засобирался уходить.

— Куда ты пойдешь в такую-то даль на ночь глядя, — удивилась крестная. Действительно, уже наступали сумерки. Но я заупрямился: пойду и пойду.

Видя мою решимость, Мясниковы не стали меня больше уговаривать ночевать у них. Объяснив мне, через какие деревни мне следует держать путь в Парфеньево, меня отпустили. Свой чемоданчик я все же согласился оставить у них, а они привезут его потом. И вот я в жакетном костюме, в легких ботинках, с черной шляпой на голове и ватным пальто через руку вышел из Воскресенского и зашагал домой к отцу, к родным, которых я не видел более четырех лет.

В начале мая дороги в наших краях бывают еще грязные. Но я не обращаю на это внимания, хотя и выбираю по возможности, где посуше ступать.

Я прошел уже верст пять. Миновал деревню Игнатово, иду дальше. Слева в версте расстояния виднеется родное село моей матери Сасеево. Но я иду мимо. Стемнело. Выбирать посуше тропинку вдоль дороги уже не приходится. Грязь хлюпает под ногами, но она меня не беспокоит. Я боюсь, как бы мне не сбиться с дороги и не уйти не в ту сторону. А до Парфеньева еще так далеко. Надо еще пройти деревни Спасское, Фальково, Кузьма-Демьян, Шамары и поместье Павловское, где особенно грязно, а оттуда уже до цели каких-нибудь пять верст.

Я устал от непривычной дороги, но не раскаиваюсь, что не остался ночевать в Воскресенском. Только бы не сбиться с пути! Вон уже в деревнях в окнах нет ни одного огня.

Вдруг — какое счастье! — меня догоняет подвода. В темноте я различаю, что на телеге сидит мужчина. Быть может, нам по пути?!

— Дяденька, вы куда едете? — бросаюсь я к телеге и прошу: — Ради бога, не гоните лошадь, я пойду за вами, чтоб не сбиться с пути.

— А ты куда идешь? — в свою очередь спрашивает мужчина.

— В Парфеньево, дяденька, — отвечаю я.

— В Парфеньево? — удивляется мужчина. — А к кому ты? Чьего ты дому?

— К Григорию Ивановичу. Я сын ему. Иду из плена.

— Так ты Федор, Федюшка! — вскрикивает мужчина и подвигается на телеге. — Садись, садись, подвезу. Я еду в Софроново, — поясняет он.

Эти слова звучат для меня как музыка. Я сажусь на телегу и вижу бородатое лицо ее хозяина, который, улыбаясь, спрашивает: