Юлия была некрасивая бедная девушка с прыщеватым лицом, с веселым и довольно развязным нравом, но ухаживать за собой никому не позволяла. По вечерам ее всегда можно было видеть только с ребенком на руках.

О расщепленной скале, возле которой мы гуляли с Мици, есть легенда, что с ее вершины когда-то давно бросилась в реку обманутая рыцарем девушка, и поэтому скала зовется Юнгферфельс (Скала девы).

В деревне был небольшой трактирчик, где имелось пиво. Перед трактирчиком высились голые скалы. Вершина одной из скал была очень похожа на голову льва, с другой скалы рядом с ней с высоты стремился крошечный водопадик, рассыпая при падении облачко брызг, в которых по вечерам купался рой голубых светлячков. В вечернем полумраке это было очень красивое зрелище.

По лесистому склону горы я раза три поднимался к замку и бродил по его залам с обрушенными потолками и высокой круглой башней, на крыше которой росло раскидистое дерево. В зале, вероятно пыток, зияло отверстие в глубокий колодец, дна которого не было видно. Я бросил в него камень, всплеска воды в нем не услыхал, чуть слышно стукнуло где-то очень глубоко. Зажег бумажку и бросил в темное жерло. Бумажка погасла недалеко от поверхности, ничего не осветив. Стало жутко, и я поспешил прочь из мрачных стен.

Идя домой, я нашел несколько сыроежек. На улице мне встретились Мици и еще несколько девушек. Они стали уверять, что это ядовитые грибы и советовали их бросить. Я не послушал. Отварил и в присутствии Мици и Юлии съел. Девушки потом удивлялись, как я остался жив.

В Кольмюцграбене мы пробыли не больше месяца. С большой неохотой вернулись обратно в лагерь. А лето играло своими красками. Сердце стремилось снова на простор, в поля и горы.

Вскоре стали набирать небольшую группу на сельскохозяйственные работы в помещичье имение. Я в нее записался, но не поваром, а рядовым рабочим.

Нас и на этот раз пешком привели в деревню с двумя недлинными рядами домов, составляющих единственную улицу этой деревни. В конце ее находилась небольшая помещичья усадьба. Вокруг была довольно ровная местность с посевами клевера, сахарной свеклы, мака. Рожь была уже убрана. Мы расположились в небольшом помещении с нарами на скотном дворе, окруженном хозяйственными постройками.

На другой день нас послали ворошить и убирать скошенный клевер. Граблей хватило не всем, некоторые взяли простые палки, иронизируя над запущенностью этого хозяйства.

Управляющим имением был чех, который ненавидел австрийцев, демонстративно не говорил по-немецки и даже со стерегущим нас солдатом говорил через переводчика, то есть одного из нас.

Вместе с нами на работу выходил худенький старик-батрак, рубаха и штаны которого были все в заплатах. В зубах он неизменно держал трубку с длинным висящим чубуком и большой головкой, которая во время работы раскачивалась, как маятник. Кроме него были еще два старика-итальянца, две молодые женщины и молоденькая девушка, тоже итальянки, австрийские подданные, беженцы из Тироля, где шли бои с итальянскими войсками.

Это был веселый живой народ. По пути на работу один итальянец брал грабли, как скрипку, водил по ним палочкой и что-то весело пел, женщины ему со смехом подпевали. Другой итальянец тоже пел и дирижировал своими граблями. Мне запомнились слова из наиболее часто повторяемой ими песни: «Триполи сераль тальяно, Триполи сераль тальяно, тромм делля канон». Что они значат — не знаю. Ходить с итальянцами на работу всегда было весело.

Женщин-итальянок звали Мария и Джулия, девушку — Джижотта. Мне она очень нравилась, и во время обеда или передышки в работе я старался подсаживаться поближе к ней. Мария и Джулия это заметили и стали легонько подталкивать меня к Джижотте, а Джижотту ко мне. Когда наши плечи касались, мы оба смущались и краснели, остальные потешались над нами.

Мы подружились с Джижоттой. Она называла меня Тодоро и каждое утро стала приносить мне в передничке слив из сада своих хозяев. Мы стали обоюдно учить друг друга каждый своему языку.

Однажды я, чтоб щегольнуть перед итальянцами, произнес запомнившуюся мне из какой-то книги стихотворную фразу: «Пию форте, пию форте, ке ля морте, ке ля морте».

— Но, но! — весело закричали и засмеялись итальянцы. — Но ля морте! Пиу форте, пиу форте, ке ль аморе, ке ль аморе! — и так нас толкнули, что мы с Джижоттой невольно прижались друг к другу и наши сердца сладко забились.

Из Генрихсрайта я помню еще, как, получив получку, мы, несколько парней (человек восемь), пришли в деревенский трактир и спросили литр рому. Хозяйка подала. Мы разлили его по стопкам и залпом выпили. Хозяйка ахнула и сказала, что впервые видит, как пьют русские. А мы после рома выпили еще стопки по две-три местного виноградного вина и, расплатившись, спокойно пошли домой. Хозяйка сказала, что теперь у нее плохо идут дела, все мужчины на войне, а мы дали ей хорошую выручку, и просила нас заходить к ней почаще.

В нашей группе был один хитрый парень, хохол Иван Присяжный. Как-то, огребая клевер, мы вспугнули зайца. Заяц понесся к недалекому лесу, Иван с криком «Сейчас поймаю!» понесся за зайцем, а управляющий, схватясь за бока, смеялся:

— Вот дурак, да разве ему поймать зайца!

Иван скрылся в лесу и вернулся оттуда к концу работы.

— Не поймал, уж очень быстро бегает, — смущенно говорил он управляющему, — весь лес за ним обегал.

А нам он говорил:

— Ну и выспался же я и погулял по лесу, а пан, дурак, думает, что я зайца ловил!

Месяца через полтора я попрощался с Джижоттой и другими итальянцами. Нас вернули в лагерь.

Наступила осень. В ноябре выпал снег. Началась зима. Война продолжалась без перспективы на скорый мир. Австрия выдыхалась. Нас кормили все хуже и хуже. Крупяной и фасолевый супы стали варить все реже. Чаще варили квашеную капусту. Появился какой-то эрзац гороха. Говорили, что это размолотая в муку солома с добавлением малой доли настоящей муки. Немногим лучше кормили и солдат из нашей охраны.

В лагере пошли разговоры о каких-то международных комитетах Красного Креста, оказывающих помощь военнопленным. Называли их адреса, главным образом в швейцарских городах. Заключенные начали писать в них просьбы о помощи. Несколько писем по этим адресам в разное время написал и я. По ним в разное время я получил одну продовольственную посылку с колбасой, галетами и чем-то сладким, одно письмо из Москвы, Остоженка, 19, с просьбой к «дорогому солдатику» прислать ни больше ни меньше как немецкую каску. Под письмом подпись: «О. Кудрявцева». Возможно, это писал ребенок.

Еще на мое имя в лагерь пришла посылка, в которой было около полусотни книг, в том числе поэма Лонгфелло «Песнь о Гайавате», которую, да и ряд других книг, я прочитал с удовольствием. Разумеется, все книги я сразу отдал в наш кружок, и они явились основой для создания лагерной русской библиотеки, которую организовали те же Н. А. Матавкин, К. К. Кашин и другие.

Позднее я получил посылку из Лозанны, в которой был прекрасный жакет, жилетка и брюки с носовым платком и театральным билетом в карманах. Костюм был с мужчины высокого роста, и я потом перешил его в Вене.

И еще в конце зимы я получил от неизвестного мне лица сто крон (около 37 рублей на наши деньги).

Получали мы и коллективные посылки с галетами, черными сухарями и табаком и даже с молитвенниками. Для их распределения был избран специальный комитет из заключенных.

Конечно, каждой посылке с едой я радовался. Но у меня были и большие огорчения. В русской армии на фронте находились три моих старших брата — Илья, Иван и Петр. И вот об Иване отец сообщил мне из России, что он попал в германский плен. Затем новое известие о том, что Иван, красавец, весельчак Иван, болел в плену особо тяжелой формой гриппа — «испанкой», ослеп и как инвалид обменен на немецкого инвалида и отправлен в Россию. Это известие меня потрясло. Я поплакал о беде брата и написал стихи: