— Я не больной, я здоровый, это просто так… я долго был без работы, вот и… — заговорил я слабым голосом, стараясь придать ему твердость.

— Ничего, ничего, товарищ, я все понимаю, успокойтесь, отдохните и продолжайте работать, — участливо ответил Тюнегов и вышел.

Поспел обед. Я получил миску пшенного супа, кусок вареного кролика, порцию тушеной на постном масле сладковатой картошки и вволю хлеба. Какое блаженство быть сытым, хотя и такой скромной пищей! Кролики, из которых мы готовили почти каждый день, были не розовые тушки домашнего откорма животных, какие мы видим на рынке. Это были крепко замороженные в небольших деревянных ящиках синие тощие тушки диких австралийских кроликов, по-видимому, долго лежавших в холодильниках и привезенных к нам через океан. Но в то время на их вкус никто не сетовал, тем более что в некоторые дни выдавалась и говядина, треска или вобла, а вместо пшена горох, гречневая или перловая крупа. Хлеба курсанты получали вдоволь, и после обеда оставалось много кусков. Эти куски мы отдавали давним обитателям дома, пожилым мужу и жене Куликовым, а они кормили поросенка. За куски Евдокия Денисовна стирала нам белье.

Вскоре я узнал от Куликовых, что дом, занимаемый школой, прежде был резиденцией бывшего обер-прокурора Святейшего Синода К. А. Победоносцева, и Александр Акимович Куликов после солдатской службы служил у него курьером и жил с женой и дочерью в двух небольших комнатках с кухней в подвале. В описываемое время он был в доме как бы старшим дворником на небольшом жалованье от школы.

Повар Петр Львович Коленкевич был поляк, беженец во время Первой мировой войны из Сувалской губернии. По состоянию здоровья в армии не был. В Петербурге он женился на русской девушке из Шульской губернии. Его жена и двое детей там и жили у стариков-родителей Марьи Ивановны (в девушках Бушиной).

Петя Коленкевич был сыном крестьянина, работал в городе кондитером. Война выгнала его их родных мест, и он оказался в Петрограде. Жил он при школе в пристроечке возле кухни, на заднем дворе, во втором этаже в небольшой комнате с плитой и раковиной с краном, с двумя окошечками над помойкой. Комната была наполовину завалена старой ломаной мебелью с торчащими из нее клочьями волосяной набивки. По его приглашению я перебрался к нему в комнату. Устроили из мебельного волоса общую постель на одной кровати и стали укрываться одним Петиным одеялом. У меня своего не было.

Мы с Петей крепко подружились и чувствовали себя счастливыми людьми. Еще бы, мы живем в Петрограде, куда еще вернулись из деревень очень немногие его жители. А мы живем и имеем постоянную работу, хотя и без выходных, но мы этого как-то не замечали, так как между обедом и ужином у нас оказывалось два-три часа свободного времени, и мы любили в эти часы раз-другой в неделю ходить в библиотеку им. И. С. Тургенева слушать литературные диспуты. На одном или двух из них мы слушали выступления поэтов-имажинистов. Когда их стихи были резко раскритикованы, они обидчиво заявили, что их не понимают, но что Сережа Есенин с ними. Так я впервые в 1923 году услышал это имя. Мы оба любили читать и по вечерам много читали. Помню, увлекались В. Г. Короленко.

Весной Коленкевич сказал мне, что он выпишет из деревни жену с маленьким сыном и дочкой. Я просто спросил:

— А где мне жить, Петя?

Он так же просто ответил:

— А здесь, вместе с нами.

Мы соорудили мне отдельную постель. Ломаную мебель вместе с волосом сожгли под плитой.

И вот приехала миловидная черноглазая шатенка, говорунья с певучим голосом Мария Ивановна с четырехлетним Витей и двухлетней хворенькой Надей. Мы слились как бы в одну семью и не чувствовали между собой отчуждения. Жили хорошо и дружно. Сами завели по маленькому поросенку и стали кормить.

И вдруг осенью беда! Школу закрыли, а нам дали расчет. Опять без работы!

Я вспомнил о товарищах по плену А. В. Эйдуке и Н. А. Матавкине и поехал к ним в Москву, уступив поросенка Коленкевичу.

Эйдука в Москве я не застал, он уехал строить Турксиб. Матавкин учился в Лесном институте, жил в общежитии и ничем мне в поступлении на работу помочь не мог. Но он сказал, что его брат Василий Александрович живет в Петрограде, заведует домом отдыха где-то за Лугой и, возможно, возьмет меня к себе.

Побыв в Москве с неделю, я вернулся в Петроград, разыскал В. А. Матавкина, и он взял меня к себе помощником в дом отдыха в деревне Полицы близ станции Серебрянка за Лугой.

Зимой отдыхающих не было. Комнаты дома были заполнены ворохами различных яблок из помещичьего сада при усадьбе. Матавкин разрешил мне их есть сколько угодно, оставлял меня за себя, а сам уезжал в город. Я, конечно, добросовестно налег на яблоки. Но работы было мало, и я скучал.

Примерно через месяц я получил письмо от Коленкевича с извещением, что школа снова открывается и прежние служащие возвращаются на свои места. Я тоже решил вернуться. С В. А. Матавкиным расстались друзьями.

Мы снова одна семья с Коленкевичами. Мария Ивановна убеждает меня жениться.

— А где жить?

— Да вместе с нами и живите, — просто говорит она.

Знакомых девушек, тем более таких, которые были бы мне по мысли, у меня в Петрограде не было. По традиции наша деревенская молодежь женилась на деревенских девушках. Я не хотел отступать от этой традиции и стал перебирать в памяти возможных невест. Мне было очень трудно, потому что я, как у Лермонтова, «любил мечты моей созданье с глазами, полными лазурного огня, с улыбкой розовой, как молодого дня за рощей первое сиянье». Короче, мне хотелось взять девушку, которую я крепко и нежно полюблю и смогу сделать счастливой и которая будет понимать и любить меня.

Я вспомнил, как года два назад в деревне в гостях у сестры встретил стройную, загорелую, очень скромно одетую во все черное девушку Лизу Запорову и провел с ней около часа, гуляя по праздничной деревенской улице. Лиза была грустна, не расположена к веселой болтовне и шуткам. Она показалась мне довольно развитой для крестьянки девушкой. Еще за чаем в доме у сестры я обратил внимание на ее маленькую, плотно повязанную черным шарфом головку и с золотой искоркой глаза.

Наступал вечер, и Лиза заспешила домой, хотя мне хотелось побыть с ней подольше. Ее деревня Холопово находилась от Роговца, где жила моя сестра, верст за семнадцать. Лиза попрощалась и ушла.

Дома сестра рассказала мне о Лизе, что она родственница ее мужа, старшая из четырех сестер, что недавно от тифа умерла ее мать, что Лиза сама тяжело болела тифом, и, когда умерла и хоронили мать, она была без сознания; что во время болезни у нее выпали волосы и она наголо постриглась, отчего ее головка и кажется такой маленькой. Семья Запоровых бедная, и Лиза кроме крестьянской работы преподает в школе села Николо-Замошье труд — кройку и шитье.

Вот об этой девушке я и вспомнил и написал ей вежливое письмо с предложением восстановить знакомство. Лиза ответила согласием. Началась переписка. Лизины письма мне нравились. Для деревенской девушки они были довольно грамотны и без излишней наивности. В своем четвертом письме она выразила радость, что я весной собираюсь в отпуск и приду в Холопово повидаться с ней.

В мае 1924 года я купил обручальное кольцо, венчальные свечи и фату для невесты, купил на себя недорогое пальто, хлопчатобумажную блузу-толстовку, сапоги и брюки-галифе и поехал в деревню жениться.

Пробыв дня три в родном доме, я отправился в Холопово пешком верст за тридцать. На полпути зашел на Роговец к сестре, которая одобрила мой выбор, говоря, что Лиза очень добрая и умная девушка и рада, что я ее вспомнил.

Но вот и Холопово и дом Тимофея Запорова. Возле крыльца чем-то занимаются две молоденькие девушки. Одна с простым непримечательным лицом, вторая, почти подросток, замечательная красавица шатенка с пышными распущенными волосами. Они сказали, что Лиза дома. Я вошел в избу Лиза в белой кофточке и в белом платке сидела за столом и шила на машинке. Но это была не та смуглая от загара Лиза, какой я ее видел на празднике два года назад. Теперь она показалась мне блондинкой. У нее было бледное лицо без бровей, и выглядела она старше, чем я себе представлял. Она была похожа на прожившую два-три года замужем молодуху.