Мне она очень обрадовалась, попросила снять пальто, отодвинула в сторону работу. Я присел к столу, разочарованный видом Лизы. Видно, не легко ей достались два года жизни без матери.

Заговорили о городе, о деревне, о погоде и прочем. И чем больше я слушал Лизу, тем быстрее таяло во мне разочарование ее видом. Я оживился, думая про себя, что вот здесь, сейчас, решится моя судьба, я скажу, зачем я пришел сюда, сделаю Лизе предложение, и мы переменим тему беседы.

Вдруг Лиза, как бы непроизвольно, спустила платок с головы на плечи, и я онемел — она была почти лысой. Вместо волос на ее голове курчавились какие-то редкие хилые темные волосики, сквозь которые просвечивало темя. Потрясенный, я заметил, что у Лизы нет волос и на бровях, нет ресниц. Так вот почему она показалась мне блондинкой.

Я пытался продолжать разговор, но голос у меня стал глухой, мысли путались. Я соображал: Лиза болела тифом давно, за два года волосы должны были вырасти. Они не выросли. Значит, не вырастут никогда, а такой ее вид будет меня всегда терзать. Нет, надо отсюда уходить. Судьба подставила мне ножку. Я стал прощаться. Лиза вся затрепетала. Она поняла, что уходит ее счастье, рушатся мечты и надежда. Лиза стала меня удерживать. В какой-то книге показала соответствующее моменту место, как будто нарочно его заложила бумажкой.

Я уходил из Холопова с двойственным чувством. Мне до боли было жаль Лизу, что напрасно потревожил ее сердце, и жаль было себя, как будто я уходил от своего счастья. Лиза провожала меня до конца деревни и все спрашивала меня об истинной причине прихода и ухода. А я врал ей, будто, идучи на станцию, чтобы ехать в Рыбинск, зашел к ней по пути. Она была готова проводить меня и до станции пять верст, но я настоял, чтобы она вернулась домой. Она сдернула платок, гордо подняла голову, повернулась и пошла от меня, держа за уголок платок и не оглядываясь.

Через две недели я уехал в Петроград и там через неделю получил холодное письмо от Лизы с требованием возвратить ей ее письма. Я подумал, что этим еще сильней обижу ее, и не возвратил, а сжег. Так после двух недолгих встреч навсегда расстались мы с Лизой.

Прошло лет семь. Я уже был женат. Опять приехал в деревню в отпуск. Сестра сказала мне, что Лиза умерла, и поведала, чего я о ней не знал.

Еще до войны за ней три года ухаживал приезжий телеграфист. Лиза его любила, он любил ее. Перед назначенной свадьбой с Лизой телеграфист собрался побывать в другой губернии у родителей. В залог хотел оставить Лизе свой новый костюм. Лиза не взяла, сказала: «Верю. Любишь — вернешься». Телеграфист не вернулся, а известил Лизу, что по настоянию родителей женился на другой. Горе Лизы было понятно. Вскоре новый удар — умерла мать. Горя не перегоревать, а тут еще не отрастают волосы, обегают парни.

И вдруг упавшую духом Лизу оживила надежда — мое письмо, и вернулись мечты о счастье. Уже читая его и следующие мои письма, она полюбила меня и грезила о радости стать моей невестой при второй встрече со мной у себя дома. И опять судьба обошлась с ней так жестоко.

Боясь остаться вековушей, Лиза зимою вышла замуж за малознакомого парня и уехала с ним в Рыбинск. Муж ее, портовый рабочий, был груб, малоразвит, любил выпить, пьяный сквернословил и дрался. О таком ли муже она мечтала!.. И все же она подарила ему сначала сына, потом дочь.

Но и появление детей не сделало ее мужа лучше. Еще чаще стал он приходить домой пьяный, еще меньше приносить в получку денег, еще больше бить Лизу Измученную прежними невзгодами, нуждой, пьянством и бесчеловечным отношением мужа Лизу разбил паралич. Беспомощную, с нарушенной речью и сознанием ее отвезли в город Буй в дом хроников. Ее негодяй муж, испугавшись ответственности за избиения жены и заботы о детях, бросив их на произвол судьбы, скрылся из Рыбинска. Детей поместили в детдом. Там они и выросли. А прах Лизы покоится на кладбище в городе Буй. Вечная память страдалице!

Вернувшись из отпуска, я вместе со школой уехал в летние лагеря на Удельную, где нам и Политической академии им. Толмачева предоставили несколько старых больших бараков, которые раньше занимала психиатрическая больница. Кухня у школы и академии была общая, только готовили пищу с разных сторон плиты.

Здесь я и познакомился с Марией Ивановной, кухонной работницей академиков. Она была беженка, литвинка, родом из Паневежа. Ее муж поляк работал шофером, развелся с ней два года назад, оставив ее одну с ребенком. Теперь Марии Ивановне было 27 лет, ее сыну Володе пять. Она не была красива, даже наоборот. Русоволосая, с простым лицом, карими глазами, от которых разбегались мелкие ранние морщинки, с широковатыми носом и ртом. Ходила чуть сутулясь. На работе ходила в белом кружевном чепце, что придавало ей сходство с «Шоколадницей» на известной картине. Когда она что-либо делала, было приятно смотреть, так у ней получалось изящно. Ее облик излучал доброту и сердечность.

Меня умиляли в Марии Ивановне ее материнская нежность к сыну и ее голос и литовский акцент, напоминавший что-то детское. Так, она говорила «Клопотала, клопотала», «В концов конце» или «Ак, я уже совсем старука!». Она говорила сыну: «Бавься, Ладусю, бавься!»

Ее сын был совсем некрасивый мальчик с очень бледным лицом, с носом и ртом, как у матери, и нездоровыми красными глазами. Во рту были видны порченые редкие зубы. Но головой со светлыми кудрями и курточкой с большим кружевным воротником он напоминал сказочного принца. Он был болен коклюшем и то и дело задыхался от приступа кашля.

Мне нравилась эта женщина, и постепенно я ее полюбил. Сам я нравился сестре одного сотрудника, девушке Вере, которая обещала жене Коленкевича свое самое лучшее платье, если та познакомит меня с ней и я ее возьму замуж. Но Вера опоздала. Мое сердце было уже занято, к тому же она не была «мечты моей созданьем».

У Марии Ивановны была уютная комната с обстановкой, в которой я у нее много раз бывал. У меня была мысль перебраться сюда из подвала, но я все опасался, что не смогу полюбить ребенка, как люблю его мать. Она тоже сомневалась в этом и не стремилась завладеть мною.

Наша трехлетняя дружба кончилась тем, что я сделал Марии Ивановне предложение. Она дала согласие, но в назначенный для записи брака день она вместо загса пошла на работу. Я подумал: «Правильно сделала Маруся», — и перестал с ней встречаться, чтобы не мутить ни ей, ни себе голову.

Но я забежал вперед. Продолжу свой рассказ по порядку.

После лагерей школу окончательно закрыли, и все мы второй раз остались без работы.

Мы уже были членами профсоюза и имели некоторые льготы по получению работы, которой все еще на всех безработных не хватало.

Петр Львович нашел себе какую-то временную работу, а мне А. А. Куликов предложил исполнять обязанности дворника, а он будет собирать для меня с проживающих в доме зарплату по 15 рублей в месяц. На них можно было прокормиться, и я согласился. Куликов посоветовал мне жить отдельно от Коленкевича в дворницкой, маленькой подвальной комнатке с одним окном перед стеной, с плитой и раковиной, с входом из-под арки. Я вытаскал оттуда много хламу и слежавшихся стружек с куриным пометом (в войну там держали кур), почистил стены, вымыл пол и поселился.

Я прожил в дворницкой дней десять, как вдруг неожиданно ко мне 24 сентября 1924 года утром явился приехавший из деревни брат Петя. Я прописал его к себе, и на мои 15 рублей мы стали жить с ним оба, и оба искать работу.

Помню, что вечером в день приезда Пети в Петрограде разразился ураган и произошло сильное наводнение. То и дело стреляла пушка, оповещая жителей о подъеме воды в реках и каналах и о затоплении города. Мы поставили свои чемоданы на стол и вышли на улицу, то есть на Литейный, угол Невского. Было поздно. Вода подошла уже к улице Рубинштейна, вот-вот подойдет на Литейный и затопит наш подвал. Где будем ночевать? Вода дальше Рубинштейна не пошла.