— Независимо от этого вы очень нервный, я уж это вижу. — И с этими словами доктор капнул мне чего-то в одну ноздрю, потом в другую. У меня в голове растеклось что-то теплое, в глазах потемнело, и я потерял сознание.
Очнулся я на диване здесь же, в кабинете. Возле меня хлопотала девушка, горничная врача.
— Ну, очнулись наконец, как вы себя чувствуете? — услышал я его голос.
— А что со мной было? — спросил я.
— Обыкновенный обморок. Я же сказал, что вы очень нервный, впечатлительный.
— Будешь тут впечатлительным, когда вы впустили мне в нос чего-то сногсшибательного.
— Самое простое масло. — И врач показал мне флакончик с какой-то душистой жидкостью.
Когда я выпил воды и успокоился, врач еще раз закапал мне нос и дал какие-то наставления, с чем я и ушел.
Мне давно уже хотелось как следует помыться горячей водой в бане по-русски. Но на все мои вопросы, есть ли в Карлсбаде баня, никто толком ответить не мог. Спросить об этом у Франца Лерла я как-то то ли стеснялся, то ли не догадался.
— А зачем тебе баня? Ты иди в ванную, ты ведь имеешь страховую книжку и с ней ты за ванную заплатишь вместо кроны всего двадцать геллеров, — сказал мне Карл и назвал адрес ванного заведения.
И вот я со свертком белья в этом ванном заведении. Меня впустили в кабину с большой, облицованной снаружи изразцами ванной. Я напускаю воды погорячей и с удовольствием забираюсь в ванну. Разомлел от приятного ощущения, но надо же и помыться. И вот я намыливаю голову — волосы не намыливаются, намыливаю мочалку — не намыливается. Сколько я ни бился, делая воду и погорячее и похолоднее, она никак не хотела растворять мыло. Так и пришлось мне потереться пустой мочалкой и выйти из ванной, которую больше часа занимать не полагалось. Но все же домой я шел бодрый и освеженный. Оказалось, что я купался в воде Шпруделя.
На чердачной площадке дверь в мою конурку была направо, а прямо перед лестницей была еще какая-то дверь. Она была всегда заперта, и я не знал, куда она ведет. Но вот один раз утром я увидел, что она отперта. Я осторожно открыл ее. Дверь была прямо на небольшую тихую улочку вровень с панелью. Значит, если входить в мое жилище через эту дверь с тихой улочки, то я вроде бы жил на первом этаже. Ощущение чердака как-то рассеялось. Я понял, что задней стеной наша гостиница примыкала к отвесному срезу горы, а верхним этажом, или, вернее, чердаком, равнялась с ее террасой, по которой и проходила незнакомая улочка, которую я так и не смог разглядеть, так как дверь с чердака больше никогда не открывалась.
Живя в Карлсбаде и гуляя в свободные от работы часы по его улицам, я видел в витринах много разных сувениров из какого-то переливающегося разными цветами камня, вещицы вроде перочинных ножей, мундштуков и тому подобное, отливающих такими же цветами. Этот камень и эти отливы получались из осаждающихся частиц минеральных вод.
Покупку сувениров я откладывал до отъезда из Карлсбада, купил только складной никелированный штопор для работы, а немного позднее выходной галстук ядовито-зеленого цвета с какими-то нелепыми разводами. За этот галстук Франц Лерл меня здорово поругал, говоря, что у меня дурной вкус. Потом мне стало жаль носить на работе мои петербургские красивые, с лаковыми носочками ботинки, и я решил купить здешние. Я долго подбирал на мою широкую ступню ботинки, все они жали мне ногу. Пришлось купить на один или два номера больше моего размера, с длинными нескладными носами. За них мне снова попало от Франца.
Вообще Франц меня по возможности воспитывал. Когда мы поднимались в гору, я сутулился. Он требовал, чтобы я шел прямо. Он научил меня правильным приемам надевания пиджака или пальто. Эти приемы были просты и красивы. Он сделал мне замечание, когда я говорил Карлу, что учусь немецкому языку, чтобы потом зарабатывать много денег.
— Разве у тебя нет других интересов, кроме денег? Зачем ты выставляешь деньги на первый план? — журил он меня, объясняя, что знать какой-либо иностранный язык само по себе представляет большой интерес.
Раз во время прогулки в откровенном дружеском разговоре я спросил Франца, почему он пригласил поехать с ним в Карлсбад меня, а не другого мальчика. Он ответил:
— Я работал вместе с твоим братом Ильей, он хороший, честный человек, и я видел, что ты тоже хороший, неглупый мальчик и сделаешь хорошую рекламу России, а Россию я люблю. Вот почему пригласил тебя. Будь таким, как твой брат. Ты серьезный мальчик.
Такая похвала со стороны Франца мне очень понравилась, хотя я и без того не думал ни о каких глупостях, а все внимание отдавал поставленной перед собой задаче — научиться говорить на иностранном языке. Впрочем, я несколько раз пробовал курить, чтобы казаться совсем взрослым, но после каждой выкуренной папиросы мне делалось так противно, что я по целым неделям не думал больше о папиросах и равнодушно проходил мимо лавочек с вывеской «KuK Tabaktrafik». Курить я все же научился, но это было позднее и при тяжелых обстоятельствах.
Расскажу об одном массовом зрелище, которое произвело на меня большое впечатление.
Кажется, это было первого мая. Утром на площади близ нашей гостиницы я увидел праздничное оживление. Близ здания почты, фасад которой украшали свисающие сверху донизу полотнища с цветами австрийского государственного флага — черным и желтым, строились отряды мужчин в клеенчатых киверах, пышно украшенных петушиными перьями, в военных мундирах и с какими-то допотопными ружьями. Эти опереточные вояки были пожилого возраста, многие с солидными брюшками, усатые или с такими бакенбардами и подусниками, которые делали их очень похожими на их престарелого императора Франца Иосифа. Мне объяснили, что это какие-то ветераны — то ли отставные солдаты, то ли не пригодные к военной службе люди, тешащие себя игрой в солдатики, — в общем, тыловое ополчение.
Тут же строились и перестраивались колонны детей лет от семи-восьми и старше — девочки в красивых разноцветных платьицах, с букетами цветов в руках, мальчики в легких курточках и рубашках, в очень коротких штанишках, со знаменами и вымпелами. Все выглядело пышно и красочно. Играла музыка, раздавались слова команды, а потом началось движение строем через площадь к набережной. Ничего подобного в Петербурге я не видел, и мне захотелось, чтобы такие парады были и у нас. И эта моя мечта осуществилась через нисколько лет.
А вот еще несколько совсем будничных впечатлений от Карлсбада.
Я обратил внимание, что движение экипажей на улицах идет по левой стороне. Для меня это было как-то странно и непривычно. Каждый экипаж, будь то извозчичья коляска, ломовая телега или собачья упряжка, был оборудован ручным тормозом. Когда, спускаясь по улице вниз под гору, извозчик начинал крутить ручку тормоза, раздавался скрежет и передние колеса у экипажа, продолжая двигаться, переставали вертеться — это тоже было странно и непривычно видеть. Но еще интереснее было видеть упряжки с собакой вместо лошади. Такие упряжки с собакой-лошадью на улицах города можно было видеть довольно часто. В небольшую тележку на четырех колесах запрягался крупный сенбернар — сильная, светло-бурой масти собака с длинной шерстью и большой круглой, как корчага, головой и висячими ушами. Замечательны у таких собак глаза. Умные, будто говорящие без слов. И какие-то скорбные. Я пытался представить себе такую собаку кусающей человека. И никак не мог. И вот, зная, что такие собаки в Альпах спасают людей, и видя здесь, как они служат человеку, возя из деревни на базар в город овощи, картофель и другие продукты пудов по шесть-семь, я проникся глубоким уважением к этим собакам-труженицам, сенбернарам.
Все больше знакомясь с окружающей жизнью и порядками в ресторане, я часто подмечал явления, говорящие не в пользу австрийцев. Например, в Петербурге, в «Европейской» гостинице, все служащие каждый месяц проходили медосмотр. В «Ганновере» его никогда не было. В Петербурге пиво в пивных, трактирах и ресторанах подавали только в закупоренных бутылках, было его несколько сортов и пили его из стопок тонкого стекла. Здесь пиво было только одного сорта, цедили его из бочек в грубые тяжелые кружки, пить из которых было невкусно. К тому же насос у нас был плохой, Клара всегда с ним мучилась, очень подолгу нацеживая каждую кружку.
