В светлое время на дорогах очень редко появлялись машины, а ночью молчаливая степь оживала: наполнялась голосами, рокотала танковыми двигателями, шуршала шинами грузовиков, поскрипывала колесами подвод и полозьями саней. Во тьме слышались беспрерывный топот ног, цоканье подков. С рассветом степь замирала; войска маскировались в балках и перелесках. Днем моя «попутка» надолго задержалась в Логе, и только под вечер вблизи Дона я увидел хутор Пуховской — десятка два бревенчатых изб, крытых соломой, с горбатыми старыми плетнями сиротливо подступали к серому шляху. Старый казацкий шлях оказался границей между зимой и осенью. Слева белели снега, а справа еще желтело займище.

Я вошел в крайнюю избу и увидел рядом с автоматом висевшую на желтой бревенчатой стене «лейку», а на подоконнике сохли свежие гранки. Длинный стол завален газетами и рукописями. За ним, спиной ко мне, сидел плотный капитан и читал вслух «Хождение по мукам». Я давно не слышал такого великолепного чтения, такого тонкого понимания фразы, каждой интонации.

« — Так что же, господа, — сказал он басом, наполнившим комнату. — Никто не хочет?

— Никто, никто не хочет с тобой играть.

— Не на деньги... Плевал я на ваши деньги...

— Все равно не хотим, не подыгрывайся, Мамонт.

— Я хочу играть на выстрел...»

Под ногой у меня скрипнула половица, капитан оглянулся, закрыл книгу.

— Вы к нам, товарищ майор? — вежливо спросил он. — Промерзли в дороге? Казачий курень не кабинет «Метрополя», где пировал с анархистами Мамонт-Дальский. Стакан горячего чаю могу вам предложить.

Шолохов-Синявский, подумал я. И не ошибся.

Через полчаса Григорий Филиппович указал мне избу, где жил начальник политотдела 65-й армии бригадный комиссар Николай Антонович Радецкий. В это время у него находился батальонный комиссар Борис Сергеевич Рюриков. Они как большие знатоки вели глубокий, обстоятельный разговор об английской поэзии и остановились на творчестве Джефри Чосера — «отца английской поэзии», на его бессмертных «Кентерберийских рассказах». Потом перешли к чтению веселых стихов Чосера, и все мы вдоволь нахохотались от проделки клерка Николаса — любовника молодой жены старого плотника Джона. Николасу удается убедить набожного плотника в приближении нового всемирного потопа. И тот по ночам, освобождая супружеское ложе, забирается на чердаке в бадью, привязанную канатами к стропилам. Невежество плотника приводит его к позору: «Пришел потоп», — подумал он в испуге, схватил топор и, крякнув от натуги, перерубил канат и рухнул вниз, вспугнув всех кур, и петухов, и крыс. На страшный вопль сбежалися соседи, торговцы, няньки, слуги, лорды, леди».

— Посмеялись мы от души, — сказал лобастый, широкоплечий, неторопливый в движеньях бригадный комиссар.

— Полезно вспоминать настоящих поэтов, — заметил Рюриков.

— Я думаю, вам надо представиться командующему. Пойдемте, — обратился ко мне Радецкий.

У Павла Ивановича Батова сидел редактор армейской газеты Кирюшов с несколькими журналистами, среди которых находился мой знакомый, Наум Халемский. На столе кипел начищенный до блеска самовар, на тарелке лежали ломтики черного хлеба, а на блюдце считанные кусочки колотого сахара. Штаб армии в те дни ощущал трудности с продуктами, жил туго, и сам командующий, как видно, строго придерживался наркомовской нормы. Батов жестом указал нам на скамейку и продолжал рассказ:

— Возвратившись в штаб, генерал Лукач узнал, что командир танкистов прибыл под Уэску. Было решено выехать на повторную рекогносцировку после обеда.

Услышав такое, я старался уже не пропустить ни одного слова.

— Чтобы не привлекать внимания противника, три машины с восемью командирами, ответственными за предстоящую операцию, вышли из населенного пункта с интервалом в три минуты. Я ехал с Лукачем на первой машине.

Автомобиль выскочил на простреливаемый участок дороги. С окраины Уэски мятежники открыли артиллерийский огонь. Огромной силы взрыв бросил нашу машину к скале. От удара открылись все дверцы. Я вылетел на дорогу и на короткой время потерял сознание.

Когда очнулся, увидел Лукача. Он лежал в странной позе: ноги были в машине, а туловище свисало на шоссе. В голове зияла рана.

К нам подползли из-под моста два испанца. Я показал им рукой на Матэ Залку, сказал, что это генерал Лукач, и снова потерял сознание. Очнулся в легковой машине. Сквозь застилавший глаза туман увидел трех испанских бойцов. Они доставили меня в полевой медицинский пункт Интернациональной бригады. Здесь уже лежал генерал. Голова его забинтована. Я стал требовать консилиума. Ко мне подошел начальник медицинской службы бригады доктор Хельбрун и тихо проговорил:

— Консилиум не поможет...

На рассвете следующего дня Матэ Залка — генерал Лукач умер.

Ночью я долго не мог уснуть. Мысли, мои возвращались к рассказу Батова. Сколько неожиданностей таит жизнь. В маленьком хуторке, на берегу далекого Дона я узнал самые достоверные подробности о смерти Залки. В памяти возникает плотина Днепрогэса. У шлюза Матэ просит шофера остановить машину:

— Не надо спешить, не каждый день видишь такие величественные сооружения.

И так ясно видится, как в верхнем бьефе голубеет широкое, первое в степи рукотворное море, в нижнем — бушующие грозные водопады. Пенистые потоки с рокотом устремляются вниз, летят к скалистым островам. И кажется, не вода, а белые клубы дыма тянутся к Хортице. Далеко-далеко по Днепру вскипают буруны. Над рекой, над красноватыми скалами висит яркое коромысло радуги. «Ой Днепро, Днепро...» Скорей бы увидеть его... Слышу, как по старому казацкому шляху идут и идут войска.

Подготовка к наступлению проводилась в глубокой тайне. Войска подходили к Дону только по ночам. На их пути возникало немало трудностей. Они двигались по бездорожью, преодолевая заболоченные низины и зыбучие пески. Особенно доставалось большим труженикам войны — отважным саперам. Река шириной в сто двадцать метров затягивалась тонким льдом. Вот и попробуй навести паромную переправу, да еще под артиллерийским огнем. По ночам собирали мосты и понтоны не одни только саперы, им помогали все рода войск, которые укрывались в прибрежных рощах. А в тылу дивизий, на учебных полях воины тренировались вести по танкам огонь прямой наводкой, подбивать их гранатами, забрасывать бутылками с горючей смесью. Устанавливались сигналы и тщательно отрабатывалось взаимодействие пехоты с танками и артиллерией.

В редакции армейской газеты о наступлении говорили мало, больше молча готовились к нему. Но вскоре наступило время, когда весь коллектив стал жить как на иголках. Где будем бить? Как наступать? Почему-то многие верили, первым начнет громить врага Сталинградский фронт, а Юго-Западный и Донской помогут ему. Живем в Пуховском напряженно. Немецкая авиация бомбит не только передний край, она часто появляется над хуторами и станицами, висит над дорогами. А что, если враг заметил сосредоточение наших войск вблизи Дона и приготовился к отражению атаки? Тогда будет бит главный козырь наступления — внезапность.

Батов выехал на передовые позиции. Радецкий тоже. В последнее время Николай Антонович покорил меня своей удивительной памятью и начитанностью. Он хорошо разбирался в иностранной литературе, знал превосходно отечественную и особенно современную. Несмотря на занятость, успел прочесть многие новинки. С его разбором появившихся в печати произведений часто соглашался Борис Рюриков. Кроме общей большой культуры, Радецкий имел военный опыт и обладал оперативным мышлением. Этот глубоко партийный человек был смел, находчив, никогда не горячился, презирая пышные фразы, всякую шумиху в работе, видел главную цель в том, чтобы каждый политработник крепил связь с бойцами переднего края, умел управлять их настроением и вести к победе.

А нашим настроением управляет Шолохов-Синявский. Он с необыкновенным подъемом и большим мастерством читает нам отрывки из трилогии «Хождение по мукам». Большая компания военных журналистов засиделась у него до поздней ночи. Уже собрались расходиться, как вдруг в избу стремительно вошел облепленный мокрым снегом Кирюшов. Его радостное возбуждение сразу передалось нам. Мы поняли: то, чего так долго ждали, то, о чем в последние дни так настойчиво думали, — началось.