За разговорами незаметно наступило утро. Буртаков торопился на фронт и не захотел задерживаться в Великой Михайловке. С первой попутной машиной уехал в дивизию Тер-Гаспаряна. Перед вечером к нам зашел корреспондент «Известий» Рузов и предложил поехать с ним к Лагутину. Только въехали в Нежиголь, появились «ночники», повесили над дорогой «фонари». Осветительные ракеты медленно, желтыми слезами, текли по ночному небу. «Ночники», освещая дороги, бомбили даже одиночные машины, и на КП дивизии мы попали только на рассвете, когда лес заполыхал огнем и залился пулеметными очередями.

Жаркий июньский день наполнился гулом батарей и громыханием бомбежки. Косяки «юнкерсов» потянулись на восток. Они наносили удары по переднему краю, по тылам наших войск, шли бомбить железнодорожные станции, узлы шоссейных дорог, мосты. Над прифронтовыми селами и городами поднялись высокие столбы дыма. Советские войска встретили немецкое наступление в невыгодных для себя условиях. Они еще не отдохнули от недавних боев, как следует не закрепились на новых рубежах, не пополнились. 21-я армия оборонялась на широком стодвадцатикилометровом фронте. От станции Ржава до села Николаевки завязались ожесточенные кровопролитные бои.

На наши позиции опять наступают корпуса 6-й немецкой армии. С ней мы дрались в первые дни войны под Луцком и Ровно. Потом она штурмовала Киевский укрепрайон, захватила Харьков и вот появилась под Волчанском, на стыке 21-й и 28-й армий. Ох, эти стыки! Они всегда самое уязвимое место в обороне.

Волчанск оставлен. Все как-то поблекло и омертвело. Пыль, дым, пожары. Запах отвратительной гари и грохот ближнего боя. На переправе через реку Нежиголь генерал Лагутин с помощью регулировщиков и комендантской роты наводит строгий порядок.

Первыми вброд переправляются подводы и машины медсанбата. Их только что в Нежиголи атаковали «Мессеры». Увидев на берегу комдива, молодая девушка-военврач, соскочив с подводы, бросилась к нему:

— Павел Филиппович, отец родной! Что эти мерзавцы делают?! Они же видят красные кресты на машинах и не обращают на них никакого внимания. Пикируют, расстреливают раненых. — Она всхлипнула, слезы потекли по ее опаленному солнцем, обветренному лицу. — Мерзавцы они, мерзавцы!

— Мужайся, доченька, будь воином, — сказал Лагутин.

За санбатом переправилась артиллерия и, заняв огневые позиции, приготовилась к встрече с противником. Потом вброд Нежиголь перешли стрелковые батальоны и заняли оборону на лесистом правом берегу.

КП дивизии расположился в поселке Красная Поляна на опушке векового леса. От берегов Северского Донца до Оскола, пожалуй, не сыскать более красивого уголка, чем этот, с массивом могучих дубов и величественных сосен. Было необычайно больно смотреть не только на лесную красоту, с которой вот-вот придется расстаться, но и на то, как маршировал по лесной полянке партизанский отряд, сформированный из жителей Красной Поляны и соседней Алхимовки.

Многие юноши и девушки, вооруженные винтовками и гранатами, только вчера окончили десятый класс. Вместо школьного бала — строевая подготовка. Партизанским отрядом командует председатель сельсовета, рыжебородый пожилой мужчина. В его сером бревенчатом доме расположился штаб дивизии, а мы с Леонидом Соломоновичем заняли продолговатый сарайчик, где когда-то лежали яблоки. Он хранил еще запах антоновки.

— Ты видел, какая дочь у командира партизанского отряда? — спросил Первомайский.

— Нет, а что?

— Зайди за чем-нибудь в дом и посмотри — редкой красоты девушка.

Я был удивлен. Никогда до этого Леонид Соломонович даже не заикался о девичьей красе. И вдруг... Сгорая от любопытства, зашел в дом, чтобы напиться воды, и увидел стройную, с большой светлой косой, удивительно красивую девушку.

Укладывая в корзину вещи, мать сказала:

— Ты бы, доченька, переоделась, сними бальное платье.

— А что теперь это платье? У меня сегодня прощальная ночь.

В дом вбежали две подружки, и в сравнении с ними еще более выразительной стала красота девушки в белом платье.

Ночь лунная, соловьиная. Ни осветительных ракет, ни бомбежки. Противник притаился. Что принесет нам рассвет — неизвестно. А пока прислушиваемся к тихому звону гитары. У девушки в белом приятный голос: «Минувших дней очарованье, зачем опять воскресло ты? Кто разбудил воспоминанье и замолчавшие мечты?» Песня старая, а как-то звучит по-новому. Появляется ординарец начподива Климец. Он ходит всегда с обнаженной саблей, опираясь на нее, как на палку. Лунный свет вспыхивает искрами на отточенной стали, и ординарец словно играет маленькой молнией. На крыльцо выходят свободные от дежурства штабные офицеры. Из окна выглядывает генерал Лагутин и на какое-то мгновение застывает, прислушиваясь к голосу девушки в белом: «О милый гость, святое Прежде, зачем в мою теснишься грудь? Могу ль сказать: живи надеждой? Скажу ль тому, что было: будь?»

И тут послышался странный звук. Как будто бы по верхушкам деревьев, тарахтя, летела с бешеной скоростью полуторка. Никто даже не успел шелохнуться, как разорвался тяжелый снаряд. Словно тростинки, он вырвал с корнем два старых дуба, перебросил их через дорогу, да так далеко, что ветви чуть-чуть не хлестнули по соломенной крыше дома.

В Красной Поляне поднялась тревога. Ждали обстрела, но он не последовал. Как выяснилось, пострадал один Климец. Пока раненого несли в медпункт, он кричал:

— Где моя шаблюка? Ищите шаблюку!

Товарищи Климца бросились выполнять его просьбу, обыскали кусты, но «шаблюку» так и не нашли.

Ночь. Не спится. Не покидает предчувствие близкой беды. Лесная тишина гнетет. Первомайский ворочается на сене, курит трубку. Чуть свет в наш сарай заглядывает посыльный.

— К генералу!

— Будем прощаться, друзья. Вас вызывают в политотдел армии. Думаю, еще не раз встретимся на фронтовой дороге. — Комдив дает нам свой вездеход, и мы с Леонидом Соломоновичем покидаем предрассветную, но уже ожившую Красную Поляну.

Навстречу нам движется партизанский отряд. Во втором ряду шагает знакомая нам красавица. Ее дивная коса срезана, одета девушка не в бальное белое платье, а в поношенное, серое. На груди автомат, за спиной гитара. Но она по-прежнему прекрасна.

— Дзвін гітари у місячні ночі, — задумчиво роняет Леонид Соломонович.

Водитель пропускает партизан, а потом сразу набирает скорость. Я оглядываюсь. Отряд втягивается в лес. А на соломенной крыше рядом с трубой блестит «шаблюка» Климца.

Великая Михайловка охвачена пожарами. Все горит, трещит, рушится. Только что здесь побывали две девятки «юнкерсов». То, что мы узнали с Леонидом Соломоновичем, опять, как в прошлую осень, наполняет душу горечью и тревогой: подвижные войска врага перерезали линию железной дороги Касторное — Старый Оскол и с фланга охватывают дивизии соседней 40-й армии. Оперативная обстановка на стодвадцатикилометровом фронте 21-й армии удручающая: четыре наши дивизии ведут бои в окружении. Они пытаются прорваться на восток, за реку Оскол. Противник, как яблоко, разрезал армию на две половины. Она вынуждена отходить.

Штаб армии на колесах. Забегаем с Первомайским в нашу халупу, сиротливо стоящую у дороги, взять там забытые вещи. А за нами во двор влетают конники. Какой-то капитан, подскакав к распахнутому окну, спросил с седла:

— Кто здесь из газеты «Красная Армия», есть такие?

— Мы из газеты, а что? — ответил Первомайский.

Капитан, соскочив с коня, снял фуражку:

— Владимир Буртаков приказал долго жить...

— Как?..

— Да, он погиб, — голос у капитана дрогнул. — Храбрый у вас был товарищ и кавалерист настоящий. Мы в конном строю вырывались из окружения. Рубка шла отчаянная.

И уже в самую последнюю минуту пуля сразила Владимира. Он повис на стременах, а перепуганный конь потащил его к немцам. Случилось это вблизи Северского Донца на участке двести двадцать седьмой дивизии. Я вам все рассказал, товарищи, все, как было. — Капитан, вскочив на коня, крикнул: — Вперед! — И отряд взвихрил пыль.