Никогда не унывающий Розенфельд, посмотрев в окно, воскликнул:
— Поезд едва тащится, но колеса все же выстукивают! к Та-ра-дан-ки-ну, к Та-ра-дан-ки-ну.
Приехали в Воронеж в сумерках и прямо с вокзала помчались в баню. Выйдя из-под душа, я стал поджидать своих неторопливых товарищей. Как вдруг ко мне подкатился, словно белый медведь, весь в мыльной пене бородатый старик и, взяв меня за руку, стал укорять за погнутые шайки.
— А в чем дело?
— Как в чем?! — возмутился намыленный бородач. — Ты же помощник банщика, а дела своего не разумеешь.
Твардовский с Розенфельдом надрывались в душевых кабинах от смеха, и я сразу понял, чья это проделка.
Ночь под Новый год началась с шутки и, казалось нам, будет полна веселья. В редакцию шли в приподнятом настроении. Там застали в секретариате одного Урия Павловича Крикуна, склонившегося над еще влажными газетными полосами. Он поздравил нас с приездом, поинтересовался, какой материал сдадим ему в ближайшие дни, предложил горячего чаю. Но когда услышал, что спешим на встречу Нового года и просим сообщить в виду наступающего комендантского часа пропуск и отзыв, замялся.
— Видите ли, новый редактор категорически запретил без его разрешения отлучаться из редакции.
— Но редактор отсутствует. Сейчас вы главный начальник. И вам, конечно, ничего не стоит отпустить нас. Ведь, мы могли прямо с вокзала отправиться к Тараданкину. Срок-то нашей явки — первое января, — убеждал Крикуна Розенфельд.
— Что с вами поделаешь. Возьму все на себя. — И добрейший Крикун назвал нам пропуск и отзыв.
— Теперь мы этими словами будем креститься. Щит — Щигры, Щит — Щигры, — повеселел Розенфельд.
— В десять утра будьте на месте, — напомнил Крикун.
На Авиационную улицу, где жил Тараданкин, пришли без задержки. По пути не повстречался ни один ночной патруль. Узкая тропка проложена в глубоких сугробах. Кусты, деревья в пушистом снегу, и в глубине зимнего сада почти не виден дом. Мы идем на патефонную пластинку: «И дремлет улица ночная... И огонек в твоем окне горит, горит не угасая...»
Нас встретил грузный и по-новогоднему возвышенно-радушный Тараданкин.
— О Саша, милый! Здравствуй, дорогой Миша. Пришли. Это же замечательно! — И ко мне: — Заходи, голубчик, заходи.
Я был поражен великолепием новогодней елки. Давно не видел такой чистоты и порядка в доме. Тараданкин представил нас хозяйке, у которой по распоряжению военного коменданта занимал комнату. В гостиной уже находился Евгений Долматовский с двумя политруками из фронтового ансамбля. Они тихо пробовали голоса. Из соседней комнаты порой выглядывали миловидные девушки, следя за стрелками стенных часов. Девушки появились в гостиной дружно, подобно птичьей стайке, когда часовые стрелки приблизились к полночи.
— Что за ярмарка невест? — успел шепнуть Розенфельд Тараданкину.
— Дочь хозяйки пригласила подруг. Девушки закончили институт, стали врачами, получили назначение и послезавтра уезжают на фронт.
Я смотрел на девушек, и какая-то боль подступала к сердцу. Быть может, белоснежные кружева готовились к шумному выпускному балу или свадьбе, а пришлось в одиночестве встречать под Новый год прощальную ночь.
Розенфельд наступил под столом мне на ногу. Это означало: выше голову. Но, видно, фронтовое напряжение, недавний холодный вагон и жаркая баня дали о себе знать. Как ни боролся — осилить дрему не мог.
Подняли тост за победу в новом 1942 году. Водка оказалась для меня снотворным.
Розенфельд шипел, как ястребовский гусак:
— Ты что клюешь носом? Держись! Ухаживай за соседкой. Смотри, какая милая Кармэн. — Откуда-то издалека доносилось: — Подай салат. Что — не видишь тарелки?
Но я уже смутно различал даже елочные огни. Бумажные белки, балеринки, стеклянные шары прыгали с ветки на ветку. Глаза мои слипались. Под граммофонную музыку и шарканье ног отыскал в конце коридора каморку с диваном и там мгновенно заснул.
Утром меня разбудил Розенфельд:
— Дон Хозе, нам поздно домой возвращаться. А впрочем, быстрей умывайся, есть возможность не опоздать. Мы с тобой заспались. Твардовский еще ночью ушел.
— Куда вы? Что вы? Сейчас завтракать будем, — всполошился Тараданкин.
— Тс-с, — Розенфельд приложил палец к губам. Осторожно ступая, покинули тихий сонный дом. Шагая по заснеженной улице, я не знал: была ли встреча Нового года или она мне приснилась?
В музыкальном училище на лестнице нас встретил Троскунов:
— Так, хорошенькие мои, так... — Он постукивал тростью. — Все-таки опоздали на две минуты... Таким макаром, после совещания придется вам отбывать двухдневный домашний арест. Делать хорошую газету без железной дисциплины невозможно.
По характеру Троскунов был не ангел. Но он знал и любил газету. Маг верстки и правки, вечно ищущий что-то новое, работал самозабвенно, спал не больше четырех часов в сутки. Вся жизнь этого железного хромца заключалась в крепком чае и в газетных полосах.
Итак, я снова в комнате с пыльными бархатными креслами и концертным роялем. Пришел Твардовский и, раздосадованный, опустился в кресло:
— У меня только что состоялся разговор с редактором. Очевидно, мы не сойдемся характерами... А тут еще подключился один лукавый царедворец. Не хочу называть его имени. Придется мне собираться в Москву. А там уж куда пошлют.
— Думаю, все пройдет, все прокатится. А быть может... — Розенфельд ударил по клавишам и пропел: — Редактор узнает, кого не хватает. Полосу подпишет и не вспомнит про меня...
Но Розенфельд ошибся. Вспомнили, и довольно скоро. В полдень в нашу комнату вошел заместитель редактора Виктор Николаевич Синагов. В его поведении чувствовалась какая-то неловкость, и начал он издалека:
— Мы послали вас на самый ответственный участок фронта. Крикун сказал, что вы постарались и привезли интересный материал. Жаль, что не весь мы сможем теперь использовать. Как ни тяжело, но с вами, дорогой Миша, нам придется расстаться.
— А что случилось? Меня из редакции увольняют?
— Наоборот, идете на повышение. Получена телеграмма. Вы теперь на Юго-Западном фронте спецкор «Красной Звезды». Только что звонил генерал Галаджев. За работу в нашей редакции вам будет вручена правительственная награда.
— Вот как!.. — изумился Розенфельд.
— А у вас самая срочная работа, — обратился ко мне Синагов. — Вы встречались с полковником Родимцевым, были с ним в боях. Готовьте очерк для «Правды». И полосу о дивизии в запас для нашей газеты.
Розенфельд возвратился из политуправления радостный и воодушевленный. На его груди рядом с орденом Трудового Красного Знамени алела Красная Звезда.
Поздравить Михаила Розенфельда пришли все находившиеся в этот день в редакции корреспонденты и писатели. Капитан Леонид Вирон, распахнув дверь, воскликнул:
— Друзья! Разрешите мне, человеку не любящему поэзию, прочесть в эту минуту собственные стихи: «Когда, сияя орденами, мэтр очерка предстал пред нами, мы дружно крикнули «ура»! И поздравляли до утра».
Через день Миша уехал на инструктаж в Москву, а жизнь в редакции пошла своим чередом. Я ходил по заснеженному бульвару и обдумывал очерк о Родимцеве. Очерк мне не давался, потому что я чувствовал скованность, робел при мысли о том, что пишу для «Правды». Как там в Москве отнесутся к моей работе, понравится ли она? И невольно вспомнился Гоголь: «Красны у войска жупаны, а красна ли у войска сила?» С чего же начать? А начну я с Киева, расскажу, как гитлеровцы готовились захватить город, устроить парад на Крещатике и как этому в Голосеевском лесу помешали десантники Родимцева. «На рассвете немцы овладели укрепленным районом. Наши поредевшие полки отступали. С высокой горы гитлеровцы видели синеватую полоску Днепра. Вблизи лежал старинный славянский город». С этой мыслью я поспешил засесть за работу. Она увлекла меня. Хотелось как можно лучше написать о человеке, который так умело и храбро сражался с врагом. Прошло некоторое время с тех пор, как я вернулся из дивизии. Теперь, на расстоянии, отчетливей вырисовывался характер моего героя, и можно было по-иному, пристальней взглянуть на многие события.
