Охранники покачивались в седлах: сытые, мордатые, попыхивали трубками. Привставали на стременах, зорко поглядывали. Несколько наших отчаянных хлопцев попытались бежать в лес, но ничего не вышло. Догнали их конные конвоиры, скосили автоматпыми очередями. Среди пленных находились раненые. Тяжело им было идти. Отставали. И когда садились на землю, чтобы отдохнуть, тут же получали пулю.
Привели нас, а вернее, пригнали на Бориспольский аэродром. За колючей проволокой оказались не только военные, но и много гражданских. Всех было, пожалуй, тысяч пять. Нестерпимо тяжело прошел в плену первый день. Никто не получил ни капли воды, ни куска хлеба. Была на аэродроме какая-то лужа. За ночь ее не стало. Выпили. Утром многие стали корчиться в страшных мучениях, а немецкие часовые, посматривая на несчастных, только усмехались. Вдруг прозвучала команда:
— Становись, стройся по четыре!
Фашисты привезли хлеб. Распределяли его так: с буханками хлеба стояли пять немцев, а всю колонну заставили бежать. Крайний справа должен был на бегу успеть схватить буханку и разделить на четыре части, дать куски хлеба своим товарищам. — Олекса качнул головой. — Но получить буханку не так просто. Если колонна начинала поднимать пыль, немцы пускали в ход палки. Били голодных людей жестоко. Некоторые пленные, схватив кусок хлеба, не могли его съесть. Я не ходил за этим хлебом. Знал: если меня ударит фашист, не стерплю, кинусь на него. И тогда получу вместо ломтя хлеба пулю. Спасли меня два армейских сухаря, которые случайно оказались в кармане шинели. Вот на этих двух сухарях я и продержался четыре дня. А на пятый пришли немецкие офицеры с переводчиком. Снова команда:
— Становись, стройся!
Приказ:
— Командиры — направо, красноармейцы — налево.
Повезло. На мне была красноармейская гимнастерка — сошел за рядового. Как я в душе благодарил каптенармуса, который выдал мне простую гимнастерку.
Выстроили нас. Переводчик сказал:
— Кому пятьдесят лет, шаг вперед.
Снова повезло. Выручила борода. Она отросла и состарила меня. Сделал шаг вперед, сошел за старика. — Олекса погладил струистую от ранней седины бороду. — Разлучаться с ней неохота. Спасла, голубушка. Так вот, переводчик от усердия надрывается, брызжет слюной:
— Немецкое командование великодушно. Отпускает семьдесят человек на свободу. Можете идти домой и работать на благо нового порядка.
Иду в родное село, а самому не верится. Свобода! Неужели свобода? Да где там. Это первый шаг к ней. Далеко мне еще шагать на восток, по ночам пробираться к своим, обрести полную свободу.
Только обнялся с отцом и матерью, бежит соседка:
— Уходи, Олекса. Полицай к немецкому коменданту пошел — выдаст тебя.
Быстро собрался в дорогу. Мать положила в торбу сало и хлеб. Отец провожал. Все всматривался вдаль не едет ли полицай с немцами. Как видите, хлопцы, не поймали меня ни полицаи, ни гитлеровцы. Вышел. Вырвался. Снова с вами. Сегодня поеду в Воронеж, поговорю с Корнейчуком, а там решится моя дальнейшая судьба.
В полдень полковой комиссар Мышанский, собрав в плоскопечатном цехе корреспондентов, объявил:
— Завтра на «кукурузниках» полетите в Бутурлиновку. Редакция перебазируется.
Вечером, несмотря на дождь и непролазную грязь, я пошел с Твардовским в штабную столовую поужинать, купить в буфете кое-какие продукты в дорогу. В столовой встретили Розенфельда с Вироном, сели за один столик. В почти пустой зал вошли какие-то возбужденные старшие командиры, сдвинули столики. Среди них худощавый блондин и чернявый крепыш почему-то без знаков различия. Но именно к ним все относились с подчеркнутым уважением. Вирон, опустив вилку, так и застыл.
— А вы знаете, кто пришел?! Нет, я не ошибаюсь... Это же майор Гненный, порученец командующего Кирпоноса, и с ним старший политрук Жадовский, порученец члена Военного совета Рыкова. — Вирон вскочил. — Я знаком с ними. Надо поздороваться.
Возвратившись, он сказал:
— Гненный и Жадовский просят писателей к своему столу.
Мы воспользовались приглашением и подсели к нашим соседям. Ведь о судьбе Военного совета и штаба Юго-Западного фронта до сих пор никто ничего не знал.
— Товарищи писатели, — обратился к нам Гненный, — мы пригласили вас к нашему столу не случайно. Конечно, не сейчас, а после войны, пусть даже через пять, а то и десять лет, если останетесь в живых, не забудьте написать книгу о людях, которые в тяжелую пору командовали войсками Юго-Западного фронта. Вот неотосланные письма Михаила Петровича Кирпоноса к жене. Пока они хранятся у нас. — Гненный вынул из планшетки розовые запечатанные конверты. — Вот его петлицы, которые мы срезали с кителя и шинели. Золотую звезду и медаль «XX лет РККА» мы сегодня сдали новому командованию фронта.
— Так на чем же я остановился? Ага, вспомнил. Пусть и писатели послушают, — сказал Жадовский. — В ночь на двадцатое сентября мы отходили на восток. Шли все уже пешком, так как автомашины бросили перед селом Вороньки. Шли с намерением дойти до Сенчи и там переправиться по мосту на восточный берег Сулы. Ночью с боями прошли Вороньки и взяли направление на Лохвицу. Около восьми часов утра, когда до Лохвицы осталось километров двадцать, колонну Военного совета и штаба фронта заметил вражеский самолет-разведчик. Генерал-полковник Кирпонос принял решение укрыться в глубокой лощине юго-восточнее хутора Дрюковщина, заросшей густым кустарником, дубняком, орешником, кленом. Длина ее примерно семьсот-восемьсот метров. Ширина триста-четыреста метров, а глубина — двадцать пять метров. Мы хотели дождаться темноты, сделать бросок, прорвать кольцо окружения. Тут же была организована круговая оборона, выставлено наблюдение, выслана разведка. Все дороги вокруг Шумейковой рощи оказались занятыми гитлеровцами. В десять часов утра со стороны Лохвицы фашисты открыли по роще сильный минометный огонь. Одновременно под прикрытием двенадцати танков к оврагу подошло до двенадцати автомашин с автоматчиками. Противник плотным кольцом окружил овраг, ведя по нему ураганный огонь. В роще сразу появилось много убитых и раненых. В этой обстановке Военный совет принял решение контратакой и рукопашной схваткой пробить брешь, вырваться из кольца окружения. Человек восемьсот приготовились в кустах к атаке.
— Товарищи, правда на нашей стороне. Мы победим фашистских разбойников. Вперед, сыны Родины! — с винтовкой наперевес Кирпонос вышел из рощи.
Рядом с Кирпоносом шагали члены Военного совета Бурмистенко и Рыков, командующий Пятой армией Потапов с начальником штаба Писаревским и дивизионным комиссаром Гольцевым. Генералы с винтовками, гранатами и бутылками с горючей смесью вместе со всеми шли в атаку. Но силы были неравны. Под уничтожающим огнем немцев несколько раз приходилось отходить назад в овраг. Таких атак было три или четыре. Во время одной из них Михаил Петрович Кирпонос был ранен в левую ногу: перебило берцовую кость ниже колена. Командующего пришлось снести в овраг. Там мы с Гненным разрезали сапог, сняли с ноги и перевязали рану.
Теперь Михаил Петрович вынужден был сидеть в густом кустарнике у щели.
— Эх, и не везет же мне на левую ногу, — сказал Кирпопос.
Незадолго до этого ранения, во время автомобильной аварии под Борисполем, Михаил Петрович повредил левую ногу.
Раненый командующий фронтом продолжал получать донесения, следил за обстановкой, давал указания. Гитлеровцы не прекращали вести огонь до сумерек. В семь часов вечера у родника, вблизи щели, на краю которой сидел Кирпонос, примерно в трех-четырех метрах от него, разорвалась мина. Михаил Петрович схватился за голову и упал. Один осколок пробил каску, второй — ударил в грудь возле левого кармана кителя. Раны оказались смертельными. Через минуту он умер. Подошел член Военного совета Бурмистенко и, увидев мертвого Кирпоноса, поник головой:
— Прощай, Михаил Петрович. Ты погиб в неравном бою как доблестный воин. Мы будем драться до конца и не сдадимся врагу.
Чтобы гитлеровцы не узнали о гибели командующего фронтом, мы с майором Гненным изрезали драповую шинель Михаила Петровича и сожгли ее, срезали петлицы со знаками различия, сняли Звезду Героя Советского Союза и медаль «XX лет РККА», достали из карманов партбилет и удостоверение личности. Потом саперными лопатами углубили ямку, находившуюся слева от тропы, идущей по дну оврага, положили Кирпоноса головой на восток, прикрыли его плащ-палаткой и засыпали сухими листьями, хворостом и землей.
