За минуту она сортирует в среднем сорок пять конвертов. За час – 2700. К концу дня обработает больше пятнадцати тысяч.

Разобрав всю почту, Джеки уйдет домой и забудет о ней. Почти тридцать процентов тех, кто прислал конверт с адресом, заполнят бланки заявлений и снова их отошлют, уже по другому адресу. У себя в кабинете некий человек прочтет все заявления одно за другим. Из прочитанных двух тысяч с лишним он выберет шесть.

«747-й» ныряет к земле. Еще раз, и Энн стошнит.

– Так задумано? – спрашивает она мужчину, сидящего рядом.

– Ерунда, – отзывается он. – Я однажды летел, так самолет просто рухнул вниз на две тысячи футов.

– Две тысячи? – Энн пытается сохранять спокойствие.

– Угу. Они должны четных чисел придерживаться – или нечетных, смотря в какую сторону летят. Нельзя снизиться на тысячу – полетишь прямо навстречу другому самолету.

Энн переваривает эту информацию. Впереди на большом экране – карта маршрута. Схематичные картинки – материки и самолет – успокаивают Энн. С ними ощущения абстрактны. Игрушечный самолетик висит в небе где-то над Атлантикой, до Хитроу – пара часов. «Вот приземлимся – и больше никогда не сяду в самолет», – решает Энн.

– Она провела в шлюпке одиннадцать часов, – говорит женщина, сидящая по другую сторону от Энн.

– Кто?

– Моя мать.

– Что, простите?

– Когда она спаслась с «Титаника», дорогая. Еще на взлетной полосе в Лос-Анджелесе Энн призналась соседям, что в самолете нервничает. Старушка сказала, что ее мать вообще боялась летать. Тогда Энн заметила, что кораблей ничуть не боится, а соседка завела рассказ о «Титанике». Почти весь полет она проспала, но каждый час просыпалась и говорила дальше.

– Свой дар я унаследовала от нее.

– Какой дар?

– Гадать на картах.

– Каких? Таро?

– Да, дорогая. Карты сказали ей, что неделя для путешествий неблагоприятна.

Старушка засыпает, Энн опять берется за книгу – что-то не читается. Берет плейер с откидного столика, вставляет в уши крохотные наушники. Энн слушает третью кассету «Р.Е.М.»[1] привычным способом: выбирает трек и гоняет его, пока не надоест. На взлете в Лос-Анджелесе – «Теряя веру». Несколько часов над Атлантикой – «Язык», теперь – «Мечтатель». Еще раз, и еще. Ее мать назвала бы это одержимостью.

В детстве Энн не признавала полумер. В воскресной школе одна девочка ей сказала: если хоть раз соврешь, попадешь в ад. Целый месяц Энн молчала, боясь случайно солгать. Она не отвечала даже на вопросы типа «где кукурузные хлопья?» Сказать «не знаю»? А если она знала, но забыла? С точки зрения шестилетней Энн, такую забывчивость дьявол мог счесть ложью. Так что она просто перестала говорить.

Мать потащила ее к детскому психологу, у которого несло изо рта и вечно мокли подмышки. Энн продолжала хранить молчание, но густо покраснела, когда он начал задавать ей щекотливые вопросы о «неприличном поведении», допытываться, не трогал ли ее кто-нибудь так, что ей становилось неловко и стыдно. В конце концов этот поход исцелил Энн, особенно когда она узнала, что придется явиться к врачу еще раз, если не будет улучшений. Из психолога и дьявола она выбрала последнего.

После этого слова стали единственными друзьями Энн. Ее дневники подробно объясняли, почему она не ладит со сверстниками в школе, почему другие дети считают ее чокнутой. Наконец родители, без конца причитая о расходах, отправили ее в специальную школу. Там Энн сразу объяснили, что она чересчур умна, и отправили читать книги Джуди Блум [2]. в одиночестве, чтобы спуститься до уровня других детей. Ей было двенадцать лет.

К литературе для подростков Энн пристрастилась тут же. Она прочла всю Джуди Блум (особенно полюбив «Навсегда») и перешла к Полу Зинделу[3], упиваясь его оригинальным «Пигменом», а потом – «Наследием Пигмена». С тех пор она глотала все подряд. Об американских детях – толстых, одиноких, несчастных – ей хотелось знать все. Энн могла бы вести в газете рубрику «Задушевный разговор». Она разбиралась в проблемах. Знала об издевательствах, самоубийстве, разводах, беременности и сексе. Если в школе у кого-нибудь случались неприятности, Энн понимала, что делать. Когда сверстники впадали в уныние, она им одалживала «Где ты, Боже? Это я, Маргарет».

В специальной школе не существовало ни правил, ни домашних заданий. В двенадцать с половиной Энн начала писать стихи. Они помогали ей коротать время, которое в школе называлось «учебным» и состояло из необязательных уроков. На переменах она устраивала аудиенции на игровой площадке или в пустом классе, разглагольствовала о контрацепции и религии, очередями подростковой тоски паля по озадаченным детям, которые не считали Энн своей. Приезжая из школы домой, Энн пропадала в библиотеке. Она предпочитала одиночество и не была несчастна, хотя никто не назвал бы ее общительным ребенком.

За четыре года в специальной школе Энн написала семьсот стихотворений и не посетила ни единого урока. Школьное начальство зря надеялось, что в конце концов ее одолеет скука. Метод укрощения скукой до сих пор годился для всех учеников: рано или поздно каждый начинал отсиживать необязательные уроки. Энн не поддалась. Ей так и не стало скучно.

Получать аттестат о среднем образовании Энн не имело смысла, ведь на уроки она не ходила, но на экзамены ее все равно записали, надеясь, что она хоть английский выдержит. Энн начала с экзамена по биологии. Первым ей достался вопрос о контрацепции, вторым – о менструальном цикле. Поскольку и тот, и другой более чем подробно излагались в литературе для подростков, Энн получила высший балл. Такие же отметки ей поставили по английскому, истории, географии, истории религии и искусству – причем на последнем экзамене она просто зашла в класс и набросала абстрактное изображение пениса, хотя никогда его не видела. Этих оценок хватило, чтобы сначала поступить в классическую школу, а потом изучать английский и философию в университете Суссекса.

Родители оплачивали квартиру на набережной Брайтона и машину, хотя Энн их об этом не просила. Еще ей назначили щедрое содержание, которое она тратила на книги, журналы и суси – единственное, чем питалась. Весь первый год учебы Энн не думала ни о чем и курсовой работой о нуле заслужила похвалы всех, кроме родителей, которые в начале второго курса лишили Энн квартиры, машины и содержания, рассудив, что слишком ее балуют.

Они рассчитывали таким способом принудить Энн жить, как положено студентке, но поскольку принудить Энн к чему-либо невозможно, она подыскала себе комнату, устроилась работать уборщицей и целый год читала Сартра. В конце года Энн инсценировала самоубийство. Вместо курсовой работы она представила подборку документов, имеющих отношение к ее смерти: дневник и предсмертную записку. Эта дерзкая выходка стала национальной сенсацией. Родители вернули Энн квартиру, машину, содержание и организовали терапию.

На третий год Энн читала Бодрийяра[4] и слушала «Радиохэд». Прежде она никогда не увлекалась индепендентом, предпочитая слащавую попсу и диско семидесятых, но в тот год открыла для себя МТБ. Новые группы завораживали, слова песен казались вроде как поэзией – сюрреальный баблгам, бессмысленный и чуждый, как и все, что попадалось Энн раньше. К завершению третьего курса Энн разработала видеоигру «Жизнь». Университет она закончила с отличием.