- Граф! Граф! Цел?

  - Что?

  - Граф, скачите за рогатку и - за каретой, по дороге в Ирун. Уходим.

  - Что?

  - Уходим! Скачите, граф!

  Повинуясь приказу, на автомате, развернул коня, шагом объехал рогатку. Молча, вглядываясь.

  Три солдата. Офицер. Они что - не спали? Я думал - ночью закроют проезд на висячий замок, цепью замотают и - домой, на боковую, куда-то в ближайшую деревню. А утром опять на пост. А что здесь за пост? Кто они?..

  Солдаты ошалело наблюдали за моими заторможенными манипуляциями с конем, а когда я нагло пристроился за вдруг рванувшей по дороге каретой - кинулись; ближайший попытался повиснуть, вцепившись в удила. Вяло отпихнулся ногой. Что-то кричат?.. Забыл французский, не понимаю. А как же Гонсало?

  Через десяток секунд вслед грянул недружный залп. Левое плечо опять дернуло. Громкий шлепок пули по крупу коня, так рванувшего, что почти догнали карету.

  Гонсало! Все, воля у меня закончилась.

  Я скакал за каретой, боясь оглянуться назад. Гонсало...

  Он догнал нас почти на въезде в Ирун. Молча обогнул карету и пристроился впереди. Моя лошадь все больше хромала, мы плелись, отстав на полусотню метров. Почти шагом. Спросить, что произошло там, на посту? Стыдно. Стыдно! Стыдно!!!

  Гонсало проехал молча. Мимо. Стыдно! Стыдно! Стыдно!

  Что говорить, все понятно. Трус, бросил товарища.

  Какая же я сволочь...

  Есть армии, не знающие поражений: они о них (как бы) не догадываются.

  Я - знаю.

  Оух... Голова...

  Шея затекла, распухла, даже трогать страшно. Башка гудит - отлежал на каменной скамье, подложив вместо подушки собственную руку. Руку тоже отлежал. И ноги. И вообще - все. Оух... Тестирование закончил.

  Теперь, когда сижу, вцепившись ладонями в холодный засаленный камень скамьи, все плывет перед глазами. Взгляд с трудом фокусируется на толстых деревянных брусьях, подпирающих потолок большой комнаты, отделанной под сарай. Посреди условно жилого пространства сложен огромный слабочадящий камин, дым прозрачными беловатыми клубами выползает в отверстие, проделанное в коническом потолке. Мебель, как таковая, отсутствует, ее заменила вделанная в стену длинная каменная скамья, на которой одиноко сижу я, бедный и несчастный, грязный и оборванный. Таким и проснулся.

  Где я?

  Спроси еще - кто я? Хочешь, скажу?

  Грешно шутить над больной головой. Все-таки, где я? Понятно, что в Ируне, в Испании, но какого черта я делаю в этом хлеву? Помню, что приехали ночью, еще какое-то время тащились по улицам, потом остановились, я сполз с седла и, спотыкаясь, побрел... Кажется, Кугель меня поддерживал, куда-то завел, усадил. Все, дальше не помню. Заснул, значит. Ну, и где все? Трудно было разбудить, переправить в нормальную постель? Хотя бы разделся, а то в этих лохмотьях, в грязных, пропотевших тряпках. Черт! Все плечо раздергано на нитки. Буф пулями размолотило: вот оно, значит - куда. Два раза. Счастлив твой бог, Снегирь. А шея? О! Шея - о!

  Помыть бы надо это хозяйство, в зеркало рассмотреть. Даже щеку раздуло. Опять заражение...

  Б...ь, как сразу-то не допер! Мы же вломились в страну ночью, галопом, со стрельбой, без всяких документов, повоевали на посту, повеселились, понагличали и отбыли в ближайший приграничный город, не реагируя на вопросы и отдельные недружественные жесты охреневших вояк, разбуженных при исполнении. Нахамили и, хвост задравши, дальше поперли, досыпать. Послали их нах. Во были глаза у пограничной стражи! Во!!! Вот такие! Cпать не ложились, к утру, небось, прочухались и разыскали наглецов, спокойно дрыхнувших в ближайшем городке. Гонсало с Кугелем повязали, а меня прохлопали. Не заметили!

  Хрен - не заметили. Заметили и сволокли в тюрьму, заспанную тушку разбудить не получилось. В тюрьме я.

  Говно, а не тюрьма. Сбегу. Вся в щелях.

  Хлопнув щелястой дверью, в комнату зашел Гонсало с парящим горшком в руках. М-м-м! Мясо! Хочется? Ага! Значит, здоров.

  Дверь снова скрипнула, пропустив на порог зловещую фигуру в свисающем до пола коричневом грубом шерстяном плаще. Словно старый взъерошенный гриф, сложив за спиной крылья, шагнул комнату. Мрачный, широкая щляпа надвинута на крючковатый нос, глаз не видно - только щеки и узкий небритый подбородок. Молча приблизился, выпростал из-под плаща руки и водрузил на скамью лепешку и меховой бурдюк. Не из медведя - меховой. Из коровьей или лошадиной шкуры, шерстью наружу, или из другой неведомой зверушки. Но воняет лошадью. Литра на три.

  Лепешку на скамью положил примерно туда, где я недавно слюни во сне пускал, а до меня кто-то задницей салил, салил, пока в конец не засалил. Рядом клацнул донышком по камню горшок, выпущенный из богатырской гонсаловой руки. Понятно. Садитесь жрать, пожалуйста.

  Так же молча тюремщик развернулся и вышел, оставив нас вдвоем вкушать принесенное богатство. А дверь плотно не прикрыл. Сразу сбежим или сначала позавтракаем? По мне - можно сразу: сбежим, найдем приличный трактир и уже там поедим. Хитрый Гонсало за ночь где-то раздобыл тюремный плащ - такую же колючую власяницу, почти новую. Если я под нее занырну - выйдем вдвоем, никто и не заметит. Молодец, Гонсало, здорово придумал!

  - Откуда это?

  - Что? Это? Это капа, ваше сиятельство. Можно сказать - национальное... Без капы не комильфо. La capa, как говорят кастильцы, abriga en invierno у preserva en verano del ardor del sol! Плащ укрывает зимой и предохраняет летом от жара солнца. Вам? Купим, если пожелаете. Но альмавива вам больше подходит по статусу, граф.

  - Где Кугель?

  - Сейчас ложки принесет. Ложек не оказалось.

  - Каких ложек? Мы где - в тюрьме?

  - Бог с вами, ваше сиятельство. Утро еще. Мы на постоялом дворе, привыкайте.

  - К чему? Здесь что, во всем городе не оказалось нормальной гостиницы? Мы прячемся?

  - Нет, граф, мы не прячемся. Обычный постоялый двор, ventas, других здесь нет. Завтракайте и пойдемте к алькайду предъявлять наши бумаги. Стоит поторопиться, разрешить некоторое недоразумение: мы не совсем правильно пересекли границу. Часа через два пополудни, если не изволим пошевеливаться, нас может побеспокоить альгвасил, задавая неприятные вопросы. Нам нужны осложнения с коррехидором?

  Алькайд, альгвасил, коррехидор. О как! Чего-то их много на нас. Вываленной информации вполне хватило, чтобы я ожесточенно помотал ноющей головенкой на распухшей шее и твердо сказал:

  - Не нужны!

  Дверь снова скрипнула: боком, толкая ее задом, зашел Кугель, прижимая к себе плошку с чем-то... Чем-то вроде салата. Капуста, морковь, что-то еще. Присоединив свою внушительную лепту к нашему общему столу, вытащил из кармана серебряные ложки и вручил каждому. Правильно, что купил их тогда в Бордо, теперь вижу. Пригодились.

  - Вот это - настоящее оливковое масло. Испанское! Как пахнет...

  Че, Гонсало - и дым отечества нам сладок и приятен?

  Черпнул ложкой салат, принюхался. Довольно непрятный, резкий запах. Во Франции мне казалось, что оливковое масло вообще-то не пахнет, не портит вкус. Зачерпнул мяса - та же вонь. Как можно по такому соскучиться? Не хочу. Все-таки болен.

  - Как вы себя чувствуете, ваше сиятельство?

  - Так себе. Ты как? Посмотришь потом мою шею?

  - Давайте сейчас. Отойдите к свету. Вот так. М-м-м...

  Всмотрелся, сокрушенно покачал головой, хотел потрогать, но передумал, отдернув руку. Близоруко жмуря глаза, опять всмотрелся, почти прижавшись носом к моей шее.

  - Царапина, ожог, воспаление. Гонсало, графу нужен врач. Позвольте, я протру вином и сделаю повязку?

  - Давай.