— Нет, спасибо… они завянут еще до того, как я приду домой. Выбрось их, а то с букетом в руке ты выглядишь смешно.

Он поступил так, как она посоветовала. Они проходили возле ограды. Дикая яблоня цвела на фоне голубого неба.

— Ты мог бы нарвать мне этих цветов, — сказала она, и вдруг добавила: — Нет, я могу достать и сама, — с этими словами она потянулась и сорвала несколько розовых с белым цветочков, которые приколола к платью.

— Разве они не миленькие? — сказала она и насмешливо засмеялась, указывая на цветочки, — миленькие розовощекие лепесточки. И тычинки, как волосы блондинки. И бутончики, как губки, обещающие нечто приятное. — Она остановилась и посмотрела на него с улыбкой. Потом ткнула пальцем в завязь цветка и сказала: — А результат — дикое яблочко!

Она продолжала смотреть на него и улыбаться. Он ничего не сказал. Так они дошли до того места, где можно было перелезть через изгородь в рощицу. Она вскарабкалась наверх, держась за ветку дуба. Потом она позволила ему снять ее и опустить на землю.

— Ах, — сказала она, — тебе так нравится демонстрировать мне свою силу… настоящий Самсон! — подшучивала она, хотя именно она попросила его своим взглядом, чтобы тот взял ее на руки.

Мы вошли в тополиную рощицу. На самом краю рос вяз. Мириады черных точек утыкали ясное небо. Мириады кистей с чешуйчатыми зелеными плодами.

— Посмотри на вяз, — сказала она, — думаешь ли ты иногда о том, что дерево умирает? Знаешь, почему вяз сейчас так плодоносит?

— Нет, — сказал он с удивлением.

— Он знает, что умирает, и все свои силы бросил на то, чтобы последний раз осыпать землю своими плодами. В следующем году он умрет. Если ты будешь здесь, приходи и посмотри. Взгляни на этот плющ, милый, нежный плющ, который вцепился своими пальцами ему в горло. Дерево знает, как нужно умирать… а вот мы не знаем.

Она мучила его своими причудами.

— Если бы мы были деревьями, увитыми плющом, а не свободными людьми, живущими активной, нормальной жизнью… мы, должно быть, тоже крепко цеплялись бы за свою хрупкую жизнь, правда?

— Полагаю, что да.

— Ты, например, пожертвовал бы собой ради последующих поколений… это напоминает Шопенгауэра… да?.. Ради нового поколения, во имя любви или еще чего-нибудь?

Он не отвечал ей. Это было слишком сложно для него. Они прошли еще немного среди осокорей, с которых свешивались зеленые нити. Вышли на поляну, где росли колокольчики. Летти остановилась, заметив у ног лесного голубя. Он лежал на грудке, наполовину распластав крылья. Она взяла его в руки. Его глаза были залиты кровью.

— Он сражался, — сказал Джордж.

— Из-за… своей подруги? — спросила она, внимательно глядя на него.

— Не знаю, — уклонился он от прямого ответа.

— Холодный… совершенно холодный. Думаю, этот лесной голубь получил наслаждение от битвы… даже будучи побежденным. Полагаю, победил тот, кто должен был победить. Господи, как, наверно, здорово наблюдать их бой… как ты думаешь? — спросила она, продолжая мучить его.

— Коготки расправлены… он упал замертво с ветки, — сказал он.

— О, бедняга… он был ранен… и сидел, ждал смерти… в то время как другой чувствовал себя победителем. Тебе не кажется, что жизнь очень жестока, Джордж… а любовь — самая жестокая шутка?

Он горько засмеялся, ощутив боль от ее грудного, грустного голоса.

— Давай похороним птичку, погибшую во имя любви. Сделаем миленькую могилку.

Она выкопала ямку в черной земле и, набрав горсть колокольчиков, бросила их на мертвую птицу. Потом она забросала ямку землей и утрамбовала своими белыми руками темный глиняный холмик.

— Вот, — сказала она, потирая руками, чтобы стряхнуть землю, — мы сделали для него все, что могли. Пошли.

Он пошел следом за ней, не говоря ни слова, переполненный чувствами.

На поляне безмятежно колыхался папоротник-щитовник. Стайками росли колокольчики. На свободных местах цвели незабудки, дикие фиалки, первоцветы. Сладко пахло травой. На влажном берегу собрались золотые камнеломки, влажно блестевшие и слегка приглаженные своим пастырем — улиткой.

Джордж и Летти, шли, наступая на щавель, ломая шелковый мох. Какое им дело до того, что они ломали или давили походя?

Там, где кончалась роща, начинался подъем на холм, поросший колючими старыми деревьями и дурманом. Маленькие серые лишайники держали на себе рубиновые шарики, на которые мы не обращали внимания. Какое нам до них дело, если большие красные яблоки мы отрясаем с дерева, оставляя их гнить на земле.

— Если бы я была мужчиной, — сказала Летти, — я бы отправилась на Запад и стала бы свободной. Люблю свободу.

Она сняла шарф и позволила ему развеваться на ветру. Ее лицо раскраснелось от подъема. Локонами тоже играл ветер.

— Но ведь ты не мужчина, — сказал он, глядя на нее. В его словах чувствовалась горечь.

— Нет, — она рассмеялась. — А жаль, будь я мужчиной, таких дел натворила бы… о нет, лучше мне идти моим собственным путем!

— А разве ты не идешь своим собственным путем?

— О… мне мало того, что имею. Да, я иду своим путем, но я хочу, чтобы кто-то заставил меня свернуть с него.

Она откинула голову назад и посмотрела на него искоса, не поворачивая головы, смеясь. Они двинулись в Кеннелз. Она присела на край большого камня у водопада, опустила руки в воду, и теперь шевелила ими, как цветами в чистом пруду.

— Люблю смотреть в воду, — сказала она. — В воду, а не на воду, как Нарцисс. Ах, вот бы отправиться на Запад, иметь там собственное озерцо, плавать в нем и чувствовать себя свободной.

— Ты хорошо плаваешь? — спросил он.

— Неплохо.

— Я догоню тебя в твоем собственном озерце.

Она засмеялась, вытащила руки из воды и смотрела, как с них стекают чистые капли. Потом подняла голову, прислушиваясь к каким-то мыслям. Она взглянула через долину и увидела красные крыши фермы и мельницы.

— «…Ilion, Ilion Fatalis incestusque judex Et muluer peregrina vertit In pulverem…»[26].

— Что это? — спросил он.

— Ничего.

— Здесь частное владение, — раздался вдруг тонкий голос, высокий, как крик чибиса-пигалицы. Мы с удивлением увидели высокого чернобородого мужчину, который нервно поглядывал в нашу сторону, находясь от нас в десяти ярдах.

— Правда? — спросила Летти, глядя на свои мокрые руки, которые она принялась вытирать носовым платком.

— Вы не должны были вторгаться сюда, — сказал мужчина все тем же голоском.

Он отвернулся, и его бледно-серые глаза зыркнули туда-сюда. Чуть осмелев, он снова посмотрел на нас. Потом двинулся прочь быстрыми шагами, склонив голову, поглядывая в сторону долины, так он одолел дюжину ярдов в другом направлении. Опять постоял и огляделся. Затем ушел в дом.

— Притворяется, будто кого-то высматривает, — сказала Летти, — а на самом деле боится, как бы не поняли, что он вышел посмотреть на нас. — Они с Джорджем рассмеялись.

Вдруг в дверях показалась женщина. У нее были такие же бледно-серые глаза, как у мужчины.

— Вы заработаете себе нефрит, сидя на мокром камне, — сказала она, обращаясь к Летти, которая с виноватым видом тут же встала.

— Уж я-то знаю, — продолжала женщина, — моя мама умерла от него.

— В самом деле? — тихо осведомилась Летти. — Мне очень жаль.

— Да, — продолжала женщина. — Поэтому вам надо быть осторожней. А вы с фермы Стрели-Милл, у вас ведь еще и мельница, да? — спросила она вдруг у Джорджа.

Он подтвердил, что, мол, да.

— И собираетесь покинуть это место?

Он и это подтвердил.

— А ведь мы могли быть соседями. Собачья жизнь — прозябать в одиночестве. Полагаю, вы знали тех, кто жил тут до нас?

Он снова утвердительно кивнул.

— Какой же грязнулей была предыдущая хозяйка. Вы, наверное, бывали у нее в гостях?

— Да, — сказала Летти, — я заходила к ней.

— Ужас! А теперь зайдите, полюбопытствуйте, увидите разницу.

Они заглянули из вежливости. Кухня действительно совершенно изменилась. Было очень чисто.