Она протянула руку к Лесли. Но это был слишком большой удар по его самолюбию. Тогда она обратилась ко мне:

— Пэт… потанцуй со мной… Лесли не любит польку.

Я танцевал с ней. Даже не знаю, но почему-то я всегда готов танцевать польку. Ноги словно от рождения предназначены именно для этого танца.

Мы порхали, шурша по опавшим листьям. Эта ночь, эта низко нависшая желтая луна, эта бледность на западе, эта вечерняя синь над головами, эти фантастические ветви лабурнума — все делало нас немного сумасшедшими.

Летти утомить невозможно. Она вообще не устает. Ее ножки — это крылья, бьющие по воздуху. Когда я остановил ее, она засмеялась так же весело, как всегда, и поправила волосы.

— Вот! — сказала она, обращаясь к Лесли голосом, выражавшим высшую степень удовольствия. — Это прекрасно. Может, потанцуем?

— Только не польку, — сказал он грустно, ощущая, как эта резкие движения разрушают поэзию в его сердце.

— На мокрой траве и на опавших листьях другого танца не получится. А ты, Джордж?

— Эмили говорит, что я просто прыгаю, — ответил он.

— Давай… давай… — И в тот же миг они заскакали по траве.

Скоро она почувствовала ритм его танца и подчинилась ему. Действительно, он прыгал, носился большими скачками, увлекая ее за собой по большому кругу. Это был танец!

Мы с Эмили вынуждены были присоединиться, образовав внутренний круг. Было ощущение, будто что-то белое, светлое летает поблизости. Шуршала наша одежда, шуршали опавшие листья, вздымаясь и кружась за нами следом. Мы плясали долго, пока не устали.

Джордж стоял, большой, сильный, с выражением триумфа на лице, а она выглядела возбужденной, как вакханка.

— Вы закончили? — спросил Лесли.

Она поняла, что сегодня он не будет донимать ее своими вопросами.

— Да, — ответила она. — И тебе не мешало станцевать. Дай мою шляпку, пожалуйста. Разве я выгляжу так уж непристойно?

Он подал ей шляпу.

— Непристойно? — переспросил он.

— О, ты действительно загрустил! Ну, что случилось?

— Да, что случилось? — повторил он с иронией.

— Наверно, это из-за луны. А теперь скажи, моя шляпка сидит прямо? Скажи… ну, ты же не смотришь. Тогда поправь ее. Ну, давай! О, твои руки так холодны, а мои так горячи! Я чувствую себя такой проказницей, — и она засмеялась. — Вот… теперь я готова. Ты заметил, что эта маленькие хризантемы стараются грустно пахнуть, особенно когда полная луна смеется и подмигивает сквозь ветви деревьев? Ну, зачем они так грустны! — Она набрала полную горсть лепестков и подбросила их вверх. — Вот… они вздыхают, просят, чтобы все грустили… а я люблю, чтобы все вокруг подмигивало, озорничало и выглядело таким заброшенным, диким, настоящим.

Как я уже говорил, и мельница, и ферма Стрели-Милл расположены в северной части Неттермерской долины. По склонам холмов на севере разбросаны ее пастбища и пахотные земли. Общинные земли, выгоны и пустыри на западном склоне, нынче совсем заброшенные, теперь принадлежат поместью, а плодородная земля на востоке простирается до извилистого ручья, полоска поросшей деревьями земли тянется до самого леса и заканчивается у верхнего пруда; за ней, на востоке, вздымается склон холма с редкими деревьями и разрушенной изгородью, все давным-давно забила здесь дикая трава. На северо-западе начинались темные леса, успевшие укорениться и на востоке, и на юге, они спускались к самому Неттермеру, подступая к нашему дому. С восточной вершины холма вдали можно разглядеть купол церкви Селсби, несколько крыш и главные опоры шахты.

Таким образом, с трех сторон ферма была окружена лесами, куда при случае могли надежно укрыться кролики, которых тут разводили. У общины был свой участок для кроликов.

Владелец поместья, сквайр, потомок древнего, когда-то знаменитого, но теперь захиревшего рода, любил своих кроликов. Фамильное древо, на редкость цветущее, поражало воображение. Его ответвления были столь многочисленны, что больше напоминали баньян[8], чем британский дуб. Да и каково было сквайру поддерживать себя, свою леди, сохранять имя и традиции и вдобавок кормить тринадцать здоровых отпрысков на этих скудных землях! Зловредная фортуна открыла ему, что он мог бы продавать кроликов, этих покрытых мехом паразитов, за шиллинг или около того в Ноттингеме; с того самого времени эту знатную, благородную семью стали содержать кролики.

Все на фермах выгрызалось и обгладывалось; сладкая трава исчезала с лица земли на холмах; скот тощал, потому что не мог есть загрязненную, загаженную растительность. Постепенно в округе стало тихо: ни тебе мычания коров, ни ржания лошадей, ни лая собак.

Но сквайр обожал своих кроликов. Он защищал их от силков, которые ставили отчаявшиеся фермеры. Защищал с ружьем в руках и с помощью предупреждений об увольнении. Как сияло его лицо, когда он глядел на растерзанный, взъерошенный склон холма, откуда навсегда уходили разоренные хозяева!

— Разве они не напоминают перепелов и манну небесную[9]? — сказал он ранним утром в понедельник одному своему гостю в спортивном костюме, чье ружье оживило ближний луг своим грохотом. — Перепела и манна… в этой пустыне!

— Ей-Богу, вы совершенно правы, — подтвердил спортивного вида гость, беря другое ружье, в то время как мрачный сторож с фермы угрюмо улыбнулся.

Между тем от этой разъедающей гангрены стала страдать и ферма Стрели-Милл, не позволявшая здешним землям окончательно превратиться в пустыню. Вполне понятно, что ни у кого из местных арендаторов не было ружья.

— Ну, — выговаривал сквайр мистеру Сакстону, — у вас земли-то почти ничего… почти ничего… И арендная плата на самом деле мизерная. А если кролики и поедят немного травки, вам никакого урона…

— Да, никакого урона… пойдите и посмотрите сами, — возражал фермер.

Сквайр сделал нетерпеливый жест.

— Чего вы хотите? — спросил он.

— Нельзя ли обнести меня проволокой? — В его словах прозвучала просьба.

— Проволока, это… вон Хэдлкетт говорит, слишком уж много на один ярд ее пойдет… Хэдлкетт подсчитал, кругленькая получается сумма. Нет, я не могу этого сделать.

— Ну, а я не могу так жить.

— Хотите еще стаканчик виски? Да, да, мне и самому охота пропустить стаканчик, не могу пить один… выпивка тогда не доставляет радости… Вот так! Конечно, сейчас вы немного возбуждены. Все не так уж и плохо, старина.

— Нет, уверяю вас, я больше так не могу.

— Ну, мы подумаем о компенсации… подумаем. Я поговорю с Хэдлкеттом, сам приду и посмотрю, как там у вас. Вечно нас какие-нибудь напасти одолевают. Такова судьба человеческая.

Я родился в сентябре и люблю этот месяц больше других.

Ни жары, ни спешки, ни жажды. Разве что усталость, утомленность в хлебных колосьях, так же как и в траве во время покоса. Если осень запаздывает, как это обычно бывает в наших краях, тогда в середине сентября в поле полным-полно копен да скирд. Каждое утро наступает медленно. Земля похожа на женщину, давно вышедшую замуж и поблекшую; она не подпрыгивает с радостным смехом, устремляясь навстречу свежему поцелую зари, но лениво, тихо, без всякого ожидания лежит, глядя на зарождение каждого нового дня. Голубая дымка тумана, как печаль в глазах жены, которой пренебрегают, никогда не уходит с лесистых холмов и только к полудню уползает с ближайших изгородей. Уже нет птиц, которые воспели бы утро; только целый день переговариваются между собой вороны. Иногда слышится в тишине ритмичное «т-с-с-с», издаваемое косой… да еще раздражающий, дребезжащий звук сенокосилки. А на следующий день с утра все снова спокойно. Колосья лежат мокрые, и когда вы связали их и поднимаете тяжелый сноп, чтобы сделать скирду, длинные кудри овса переплетаются друг с другом и поникают печально.

Я работал с моим другом тихими утрами, ведя бесконечные беседы. Хотелось передать ему те знания, что усвоил из химии, ботаники, психологии. День за днем я пересказывал ему то, что говорили мне преподаватели: о жизни, о сексе, о Шопенгауэре и Уильяме Джеймсе. Мы были друзьями много лет, и он привык к моей манере беседовать. В эту осень наша дружба приносила свои плоды. Я рассказывал ему о поэзии, от меня он получал элементарные представления о философии. Джордж представлял собой благодатный материал для обработки. По счастью, он не был догматиком, упрямство которого пришлось бы преодолевать. Религия ничего не значила для него. Поэтому все, что я говорил, он воспринимал с открытым сердцем, мгновенно схватывал суть и логику вещей и быстро приобщал высказанные мной идеи к своему мировоззрению.