Глава VII
КРУТОЙ ОТКОС
Через год или около того после моего последнего визита в Хайклоуз Лесли одержал победу вместе с консерваторами на всеобщих выборах.
В доме Темпестов все время были гости. Время от времени я слышал от Летти, как он занят, как он удивлен и как ему все наскучило. Она сообщила мне также, что Джордж тоже включился в борьбу на стороне лейбористской партии и что она не видела его долгое время, если не считать случайных встреч на улице.
Когда я приехал в Эбервич в марте после выборов, то обнаружил, что у моей сестры гостят несколько человек. Она взялась опекать литературно одаренного парня, который усвоил стиль «Доуди» Доры Копперфильд. У него были пышные волнистые волосы и романтический черный галстук. Он изображал из себя импульсивную личность, но на деле был расчетлив, как биржевой игрок. Ему доставляло удовольствие ощущать материнское отношение Летти. Он был хитер, проницателен и вовсе не раним. Кроме него, в доме гостили женщина-музыкант и пожилой мужчина, тоже вроде имевший отношение к миру искусства, в чем-то даже интересный, незаурядный. Целыми вечерами продолжалась болтовня, сыпались всякого рода остроты.
Я встал утром, чувствуя, что больше не вынесу этой болтовни.
Я обошел вокруг Неттермера, который теперь совсем забыл меня. Нарциссы у домика для лодок продолжали рассыпать свой золотой смех, наклонялись друг к другу, сплетничая. А я смотрел на них, и они даже не делали паузы, чтобы заметить меня. Желтое отражение нарциссов в воде было накрыто тенью серой ивы и дрожало слегка, как если бы они рассказывали сказки во мраке. Я чувствовал себя, словно ребенок, отринутый товарищами по играм. По Неттермеру гулял ветер, и в воде голубые и серые поблескивающие тени быстро менялись местами. На берегу взлетали дикие птицы, когда я проходил мимо. Чибисы-пигалицы сердито сновали над моей головой. Два белых лебедя подняли свои блестящие перья так, что они стали походить на огромные водяные лилии. Они откинули назад свои оранжевые клювы, укрыли их среди лепестков и спокойно плыли в мою сторону.
Мне хотелось, чтобы меня узнал хоть кто-нибудь. Я сказал себе: вон с опушки леса на тебя смотрят дриады. Но когда я шагнул, они вздрогнули, быстро взглянули и исчезли, точно бледные цветы, опадавшие в лесной тени. Я был здесь чужой. Любимые птицы кричали что-то надо мной. Зяблики проносились мимо яркими вспышками, а малиновка сидела и сердито спрашивала «Хелло! Ты кто?» Папоротник-орляк лежал сухой и увядший под деревьями, разодранный беспокойными дикими ветрами за долгую зиму. Деревья ловили ветер своими высокими ветвями, и молодой утренний ветерок стонал у них в плену. Когда я ступал по сброшенным листьям дуба и папоротнику, они произносили свои последние горькие вздохи, уходя в забвение. Лес был пронизан дикими всхлипывающими звуками, и воздух колебался со свистом, как бы делая последний вздох. Из леса выглядывали радостные бутоны и цветы анемонов, оттуда вылетали торопливые птицы. Я был один, я чувствовал их всех, чувствовал душевную боль орляка, упавшего вниз, словно он оборонялся. Беззаботный и стремительный полет птиц, рыдание молодого ветерка, захваченного ветвями в плен, дрожание бутонов. Я один мог слышать весь этот хор.
Ручьи рассказывали мне о том же самом, что и много лет назад. Их рассказ был звонким, приятным и навевал веселое настроение. Маленькая рыбка сверкнула в одном из прудов. В Стрели-Милл я увидел девушку — служанку в белом чепчике и белом фартуке. Она выбежала из дома с пурпурными молитвенниками в руках, которые она вручила старшей из двух хорошо одетых, аккуратненьких девочек, они сидели в коляске с печальным видом рядом с матерью, одетой в черный шелк, готовые ехать в церковь. Возле Вудсайда вдоль тропы тянулась колючая проволока, и развешаны были таблички «Частное владение».
Я закончил обход долины Неттермера. Эта долина манила и тревожила меня много лет назад, и я любил ее именно такой, какой она оставалась в моей памяти.
Я шел по дороге в Обервич. Церковные колокола неистово звонили. Это странным образом сочеталось с беззаботной неистовостью ручьев и птиц, с бесшабашностью цветов мать-и-мачехи и чистотела. Люди весело спешили на службу. Мимо бесцельно группами слонялись шахтеры и прочий рабочий люд. Они просто гуляли, никуда, собственно, не спеша. Хотя чуть подальше была пивная.
Я пришел в Холлиз. Он стал гораздо более элегантным и нарядным, чем раньше. Однако двор и конюшня снова обрели несколько заброшенный вид. Я поинтересовался у служанки о Джордже.
— О, хозяин еще не встал, — сказала она, улыбаясь.
Я выждал немного.
— Но он звонил, чтобы ему принесли бутылку пива примерно десять минут назад, поэтому я думаю… — заметила она иронически. — Он не задержится, — добавила она, однако по ее тону чувствовалось, что она не уверена в собственных словах.
Тогда я спросил про Мег.
— О, миссис ушла в церковь… И дети… Но мисс Сакстон здесь. Она могла бы…
— Эмили! — воскликнул я.
Девушка улыбнулась.
— Она в гостиной. Она занята. Хотя может быть, если я скажу ей…
— Да, скажите, — сказал я, уверенный, что Эмили примет меня.
Я нашел мою давнюю возлюбленную сидевшей в низком кресле у камина. Возле нее стоял мужчина на коврике перед камином и крутил усы. Эмили и я были рады встрече.
— Даже не могу поверить, что это действительно ты, — сказала она, смеясь и глядя на меня своим прежним нежным взглядом.
Она сильно изменилась. По-прежнему была очень красива, но теперь к этому добавились самоуверенность и какое-то странное безразличие.
— Позволь мне представить тебе: мистер Реншоу, Сирил. Том, ты знаешь, кто это? Я часто рассказывала тебе о Сириле. Я выхожу замуж за Тома через три недели, — сказала она, смеясь.
— Вот это да! — воскликнул я непроизвольно.
— Если он возьмет меня, — добавила она игриво.
Том, хорошо сложенный, красивый мужчина, слегка загорелый, добродушно улыбался. Чувствовалась военная выправка. Возможно, это ощущение создавала излишняя самоуверенность, с которой он наклонил голову и крутил усы. Но было что-то и очаровательное, молодое в том, как он засмеялся на последнее заявление Эмили.
— Почему ты ничего не сказала мне? — спросил я.
— А почему ты не спросил у меня? — ответила она, поднимая брови.
— Мистер Реншоу, — сказал я, — вы обошли меня.
— Я очень извиняюсь, — сказал он, еще раз покрутив усы и рассмеявшись своей шутке.
— Ты действительно сердишься? — спросила меня Эмили, улыбаясь.
— Да! — ответил я вполне искренне.
Она снова засмеялась, очень довольная.
— Ты, конечно, шутишь — сказала она. — Как можно думать, что ты рассердишься теперь, когда прошло… Сколько лет прошло?
— Я не считал, — сказал я.
— Вам меня не жаль? — спросил я у Тома Реншоу.
Он посмотрел на меня синими молодыми глазами, такими яркими, такими наивно-вопросительными, такими мудрыми и задумчивыми. Он просто не знал, что сказать, как это воспринимать.
— Очень! — ответил он, снова расхохотавшись и быстро стал крутить свои усы, смотря вниз на ноги.
Ему двадцать девять лет. Он служил солдатом в Китае в течение пяти лет, а сейчас занимался сельским хозяйством на ферме своего отца в Паплвике, где Эмили работала учительницей. Он уже восемнадцать месяцев дома. Его отец — семидесятилетний старик, который искалечил правую руку в машине. Все это они успели рассказать мне. Мне понравился Том своим обаянием юности и в то же время удивительной мудростью.
Настоящий мужчина, если, конечно, он не будет удручать себя бесплодными мечтами и дотошным анализированием событий. В то же время он всегда может отличить красоту от уродства, добро от зла. Он не станет думать, будто какая-то вещь отнюдь не такая, как представляется на первый взгляд. Он достаточно конкретен. Он смотрел на Эмили умно и благодарно.
— Я на тысячу лет старше его, — сказала она мне смеясь, — так же, как ты на столетие старше меня.