Я видел голубые отсветы на вилах. Том, стоявший высоко на телеге, спрашивал брата, какова получается скирда. Голос у него был сильный и приятный.

Я повернулся к Джорджу, который смотрел на его работу:

— Ты должен стать таким же, как они.

Мы услышали голос Тома.

— Все в порядке! — Он стоял там, наверху, как на носу корабля.

Джордж смотрел, и его лицо медленно стало принимать какое-то новое выражение. Он повернулся ко мне, его темные глаза оживились.

— Скоро я не буду стоять ни у кого на дороге! — сказал он.

Страх и отчаяние послышались мне в его словах.

Я проклинал себя за то, что вывел его из заторможенного состояния.

— Тебе будет лучше, вот увидишь, — сказал я.

Он снова посмотрел на ловкие движения мужчин, стоящих на скирде.

— Я не мог бы связать и десяти снопов, — сказал он.

— Ничего, сможешь через месяц-другой, — заверил я.

Он продолжал смотреть, так Том приставляет лестницу и спускается по ней со скирды.

— Не-е, чем скорее я уберусь, тем лучше, — повторил он про себя, точно заклинание.

Когда мы пошли пить чай, он выглядел, как сказал Том, удрученным. Мужчины чувствовали себя скованно, тихо переговаривались. Эмили обращалась с ним с трепетной заботливостью. Мы чувствовали себя неловко из-за его отчужденности. Он сидел отдельно и мрачно на нас поглядывал, словно приговоренный…

Бьювэйл и поныне самый большой приход в Англии. Население здесь малочисленное, всего лишь три шахтерских поселка, и к тому же кругом необъятная чащоба, часть древнего Шервудского леса. Есть здесь холмы с пастбищами, пашни, копи и в довершение ко всему развалины цистерианского аббатства. Руины эти лежат посреди все еще пышного луга у подножия поросшего дубами склона, и вдруг, словно кусочек пронзительного майского неба, вас озаряет голубое сияние гиацинтов. От аббатства осталась лишь примыкавшая к алтарю восточная стена, покрытая толщей бурно разросшегося плюща. Высокое сводчатое окно облюбовали воркующие голуби. Об этом окне и пойдет речь.

Викарий Бьювэйла — холостяк сорока двух лет. С самого раннего детства правая сторона его тела вследствие какой-то болезни частично парализована, и потому при ходьбе он слегка волочил ногу, а правый уголок рта скошен, и этого не могут скрыть даже пышные усы. Что-то патетическое есть в его страдальчески искривленном лице, глаза же проницательны и печальны. Нелегко найти путь к сердцу мистера Колбрана. И в душе его есть что-то такое, связанное с выражением его лица. Он может относиться к вам либо иронически, либо насмешливо, но вряд ли вы найдете человека более терпимого к чужим слабостям и более благородного. Если вы человек грубый и позволяете себе насмехаться над ним, в ответ вы не увидите злости в его глазах — лишь легкую улыбку и спокойное ожидание, когда все это кончится. Но люди его не любят, хотя в открытую не высказывают этого, предпочитая ворчать о том, что «никогда не знаешь, на чем он тебя поймает».

Как-то вечером мы с викарием обедали в его кабинете. Комната эта находилась в вызывающем противоречии со вкусами людей, окружавших викария: ее украшали Лаокоон и другие классические статуи, а также бронзовые и серебряные статуэтки итальянского Ренессанса, все потемневшие, покрытые патиной.

Мистер Колбран — археолог, но, правда, не принимает всерьез свое хобби, да и никто не может оценить глубину его познаний данного предмета.

— Ну вот, — сказал он мне, когда мы закончили обед, — я обнаружил еще один пункт, не освещенный в моей великой работе.

— И что это? — спросил я.

— Я не рассказывал, что составляю Библию английского народа, Библию его сердца, его тайных порывов при встрече с таинственным и неизведанным. Роясь в документах, собранных у меня дома, я обнаружил один отрывок, это прямо-таки прыжок из Бьювэйла на небеса к Господу.

— Где он? — спросил я, озадаченный.

Викарий посмотрел на меня, полуприкрыв веки.

— Это было написано на пергаменте, — ответил он. Затем неторопливо достал пожелтевшую книгу и начал читать вслух:

«И когда мы запели, хруст раздался в окне, в большом окне, выходящем на восток, где витраж изображал Господа нашего, распятого на кресте. То злобный отвратительный дьявол, привлеченный нашим пением, сдирал любимый образ со стекла. Мы увидели, как железные когти сатаны пробивают окно, а за ними показалось пылающее багровым огнем лицо, извергающее жар прямо на нас. Сердца наши ушли в пятки, ноги подогнулись, мы приготовились к смерти. Мерзкое дыхание заполнило молельню.

Но с небес нам на помощь пришло: «Да святится имя твое…» — и рычащий, визжащий дьявол был укрощен и обращен в бегство. Поднялось солнце, и снова настало утро. В тонком слое снега что-то блестело. Это была часть витража, изображавшего Господа нашего, кусочки стекла, разбитого и упавшего в снег, а в окне зияла ужасная дыра — след прикосновения злого духа. Словно священная рана, из которой стекала благословенная кровь. Золотом сверкала эта кровь на искрящемся снегу. Некоторые из нас собрали ее, к радости всего нашего братства…»

— Интересно, — заметил я, — но откуда это?

— Записи Бьювэйлского аббатства, пятнадцатый век.

— Бьювэйлское аббатство, — задумчиво произнес я. — Что же так могло испугать монахов, хотелось бы мне знать?

— Мне тоже, — ответил викарий.

— Кто-то залез по стене, — предположил я, — и попытался проникнуть внутрь через окно.

— Вы серьезно?! — улыбаясь, воскликнул он.

— Хорошо, а вы что думаете?

— Почти то же самое, — ответил викарий. — В моей книге я по-своему описываю этот случай.

— В вашей великой книге? Расскажите.

Он затенил лампу, и комната почти погрузилась во мрак.

— Теперь вы не видите меня, слышите только мой голос, не так ли?

— Я вижу вашу руку, — ответил я.

Он совсем отодвинулся от круга зыбкого света. Затем раздался его певучий голос:

«Я был крепостным у Роллстаунов в поместье Ньюторп, главным конюхом, Однажды, когда я чистил лошадь, она ударила меня. Этот конь был моим старым недругом. Когда-то он получил от меня по носу, и едва ему представилась возможность, он ринулся на меня и рассек мне губу. Я схватил топор и ударил его по голове. Он заржал пронзительно, словно демон сидел в нем, и потянулся ко мне, оскалив зубы, и тогда я сразил его наповал.

За убийство коня меня запороли почти до смерти. Но я был крепким парнем, мы, конюхи, хорошо питались. Крепкий я был, но меня пороли до тех пор, пока я не перестал шевелиться. На следующую ночь я поджег конюшню, огонь перекинулся на дом. А я затаился и любовался, как поднимается алое пламя над домом и языками вырывается из окон. И я видел, как мечутся люди, и слуги, и хозяева, одной испуганной толпой. Холодало, но тепло огня сладостно разогревало мое сердце. Я видел, как они бегали и оглядывались, и алое, кровавое пламя озаряло их. Они кричали, когда, взметнув искры, рухнула крыша. Они подвывали, словно собаки при звуках волынки. Хозяин неистово проклинал меня, а я, смеясь, лежал под кустом совсем рядом.

Когда пожар стал затихать, я испугался. Я бросился бежать в лес, но в глазах моих билось пламя, в ушах моих стоял треск обугливавшегося дерева. Я сам был весь в огне, сколько времени я бежал — не знаю, бежал, пока не свалился в зарослях папоротника и не заснул. Когда я открыл глаза, уже наступил вечер. На мне не было плаща, и я ощутил страшный холод. Малейшее движение бередило мои раны на спине, и я боялся пошевелиться. Я продолжал лежать, но голод донимал меня. Вынести его было невозможно, и я приподнялся, стараясь привыкнуть к боли, и попытался поискать какую-нибудь пищу. Кроме шиповника, кругом ничего не было.

Я был совсем слаб и, поползав немного, опять свалился среди папоротника. Сучья надо мной скрипнули на морозе. Я поднялся и огляделся. В свете звезд ветки деревьев казались спутанными волосами. Сердце мое едва билось. Снова раздался скрип, затем внезапно хруст, быстро затихший. Я валялся в зарослях папоротника, как бревно, но все же способен был узнать в странном свистящем похрустывании звук ломающегося на морозе льда. Я находился в лесу возле озера, в двух милях от поместья. И все же, когда со стороны озера снова донесся хруст, я прижался к замерзшей почве каждым моим мускулом, задеревеневшим, как земля вокруг меня. И всю ночь я не смел оторвать лицо от земли и лежал, напрягшись, будто привязанный к невидимым кольям.