Мы брели на обед без пальто, нас согревало солнечное тепло. При такой тихой, обволакивающей погоде кроткий, молчаливый собеседник просто необходим. Осень проникала во все поры, прокрадывалась во все закоулки. Маленькие терносливы, мелкая черная слива в пудинге имели вкус сентября и благоухали памятью. Голоса за столом звучали мягче, глуше, в такое время люди более склонны к воспоминаниям, чем в пору сенокоса.

В полдень все вокруг теплое, золотое. Снопы овса кажутся легкими; они шепчутся между собой, слегка обнимая друг друга. Длинная жесткая стерня звенит под ногами; и запах соломы так сладок. Когда жалкие обесцвеченные листочки приподнимаются над изгородью, открывается ветка качающейся дикой малины с поздними ягодами, готовыми опасть; в мокрой траве можно обнаружить спелые, сочные ягоды куманики. Можно заметить и последнюю чашечку, свисающую с лохматого побега наперстянки. И среди этого осеннего затишья мирно течет наша беседа о людях, об известной книге, о надеждах… о будущем; о Канаде, где работа тяжела, зато жизнь интересна; где широкие равнины, и можно затеряться в тихой долине, как яблоко в заброшенном саду. Тихо крадется туман, хотя пока еще лицо теплого полдня светло. Вязание снопов завершено, остается только уложить их в скирды. Солнце тонет в золотой дымке на западе. Золотой цвет превращается в красный, красный темнеет, словно затухающий костер, солнце исчезает в клубах молочного тумана, пурпурное, как пушок на синих сливах, мы надеваем свои пальто и идем домой.

Вечером, когда закончилась дойка коров и был накормлен весь домашний скот, мы вышли, чтобы осмотреть силки. Мы пересекли ручей и поднялись по склону холма, заросшему дикой растительностью. Наши ноги преодолевали целые участки чертовой скабиозы; мы шли мимо омута пушистого чертополоха, искрящегося при свете луны. Шагали по мокрой, густой и жесткой траве, проваливаясь в мягкие кротовины и черные кроличьи норы. Холмы, лес отбрасывали тени. Туман в долинах превращал лунный свет в холодный, дрожащий, зыбкий.

Мы забрели на старую ферму на краю холма. Деревья разбежались в разные стороны от нее, оставив большое свободное пространство, которое некогда было обрабатываемой землей. Высокие трубы на крыше выделялись резными силуэтами на фоне светлого неба и вызывали у меня восхищение. Я не заметил света ни в одном окне, впрочем, было всего восемь вечера. Мы смотрели на длинный впечатляющий фасад, несколько окон были замурованы кирпичом, что создавало впечатление слепоты; те места, где отвалилась штукатурка, выглядели темней. Мы толкнули ворота, вошли и теперь гуляли среди деревьев и умирающей растительности, хлеставшей наши лодыжки. Потом заглянули в окно. Комнату освещал свет, падавший из противоположного окна, лунный свет струился на выстланный плитами пол, грязный, замусоренный бумагой и соломой. Давно погасший домашний очаг горевал среди серого пепла и золы от сожженной бумаги, там же лежала детская кукла без головы, обугленная и жалкая. На границе света и тени валялась меховая шапка, шапка егеря. Я бранил лунный свет за то, что он вторгся в эту комнату. Темнота больше подходила бы ей. Я возненавидел розочки на освещенном участке обоев, я возненавидел камин.

Повинуясь инстинкту фермера, Джордж свернул к хозяйственным постройкам. Скотный двор потряс меня. Там буквально стеной разрослась крапива… крапива была выше меня, а во мне роста шесть футов. Воздух напитался сырым запахом крапивы. Следуя за Джорджем по темному, выложенному кирпичом двору, я почувствовал, как мурашки бегают по моему телу. Но постройки оказались в отличном состоянии: отремонтированные, чистенькие и уютные. То тут, то там попадались перья. Когда мы вошли в конюшню, послышалась противная возня, и три здоровенные крысищи сделали бросок в нашу сторону, угрожая своими острыми зубами. Я вздрогнул и поспешно отскочил, перешагнув через ржавое ведро и оказавшись среди растительности, напоминавшей настоящие джунгли. Вокруг тишина, лишь изредка нарушаемая писком крыс да шумом крыльев летучих мышей. Место голое. Ни остатков зерна, ни сена, ни соломы, сплошной бурьян. Когда мы снова вошли в сад, я все еще продолжал дрожать. Ни одного яблочка над нашими головами, только чистое небо. То ли птицы посбивали их на землю каким-то образом и потом доели кролики, то ли кто-то собрал урожай.

— Вот, — сказал Джордж с горечью, — что ждет нашу мельницу, нашу ферму.

— Ну, это не раньше, чем минет твой век, твое время, — сказал я.

— Мое время — это мое время. Оно никогда не наступит.

Я не удивлюсь, если коротким окажется и век отца… из-за кроликов или еще из-за чего-нибудь. Так и есть. Мы зависим. Занимаемся торговлей молоком, извозом, я делаю это для совета. Меня даже нельзя назвать фермером. Я жалкая смесь фермера, молочника, зеленщика и извозчика. Убогий бизнес.

— Ты должен просто жить, — возразил я ему.

— Да… но все противно. И отец не может переехать отсюда куда-нибудь… и не хочет ничего менять.

— Ладно… ну а ты?

— Я?! Чего ради я буду что-то менять?.. Мне хорошо, удобно дома. А о своем будущем я и сам позабочусь, ведь от меня никто не зависит.

— «Laisser-faire»[10], — сказал я, улыбаясь.

— Нет, это не «laisser-faire», — сказал он, оглядевшись вокруг, — это то же самое, что вырвать сосок из твоих губ и позволить молоку течь впустую, скисать. Посмотри туда!

Сквозь тонкую завесу тумана, стелившегося по склону холма, мы увидели при свете луны армию кроликов, взбиравшихся наверх в поисках жизненного пространства и пищи.

Мы зашагали вниз по холму, оставив позади брошенный разоренными хозяевами дом. Когда мы приблизились к забору, окружавшему поля фермы Стрели-Милл, Джордж крикнул: «Эй!» — и бросился вперед. Я последовал за ним и увидел темную мужскую фигуру, выросшую у забора. Это был егерь. Он сделал вид, что осматривает ружье, а когда мы подошли ближе, дружелюбно поприветствовал нас.

— Добрый вечер! Чем это ты тут занимаешься? — ответил Джордж, рассматривая брешь в заборе. — Ты мне ответишь за силки, — пригрозил он.

— Да ну? — ответил Эннабел, широкоплечий, крупный, темнолицый парень. — Это я хотел бы спросить, что вы тут делаете и почему бродите по чужой земле?

— Сам видишь, что делаем… отдавай силки… и кролика, — сказал Джордж сердито.

— Какого еще кролика? — спросил Эннабел с сарказмом, посмотрев на меня.

— Знаешь какого… не придуривайся, отдай сейчас же… или… — ответил Джордж.

— Или что? Ну, давай-давай, поговори у меня! Ох, как страшно… — Мужчина презрительно улыбнулся.

— Отдай сейчас же! — Джордж в ярости бросился к мужчине.

— Ну уж нет! — спокойно заявил егерь, не двигаясь с места. — Все равно не получите ни силка, ни кролика… вот так!

— Это мы еще посмотрим! — Джордж резким движением схватил мужчину за пальто. В тот же миг он отлетел назад, получив тяжелый удар в левое ухо.

— Ах, ты, скотина поганая! — крикнул я и с силой заехал ему кулаком в челюсть. В тот же миг я обнаружил, что сижу на траве, а этот наглец в вельветовых штанах стремительно удаляется от нас, как будто он не человек, а демон.

Я встал, прижимая руку к груди, все тело ныло от удара. Джордж валялся ничком у забора. Я перевернул его, потер виски, стряхнул грязь, прилипшую к лицу. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Потом сделал глубокий вдох и пощупал голову.

— Чуть не оглушил меня, зараза, — сказал он.

— Сущий дьявол! — ответил я.

— Что-то я сплоховал.

— Да нет. Не очень…

— Он что, сбил меня с ног?

— Вроде того. Эх… меня тоже.

Какое-то время он молчал, сидя на земле и безвольно привалившись к забору. Затем прижал руку к затылку со словами:

— Голова гудит! — Попробовал встать и не смог. — Господи!.. этот проклятый егерь нокаутировал меня!

— Давай, — сказал я, — попробуем добраться до дома.

— Нет! — сказал он быстро. — Не нужно, чтобы они знали. И вообще не говори им ничего.

Мы сидели молча, и я прислушивался к боли, потирая свои распухшие костяшки. Наконец я поднялся и помог встать Джорджу. Его так качало, что мне с трудом удавалось удерживать обмякшее тело. Мы одолели довольно большой отрезок пути, прежде чем он смог идти нормально.